– Спасибо, – сказал Теряев, сел и отключился от окружающей жизни.

Барсукова еще что-то говорила, а за окном никак не кончалось лето, ветер гонял пыль и было много солнца.

Теряев шёл по улице со своим приятелем Волковым и приговаривал:

– Что ты расстраиваешься? – сказал Волков. – Было бы с чего! Да Барсучиха сама хороша: в комсорга из восьмого «Б» втрескалась – вот и лезет из кожи вон, лишь бы рядом с ним в президиуме посидеть. А чёрных кошек, между прочим, боится! Я видел: через левое плечо плевала и вокруг себя три раза поворачивалась.

Теряев заметил: в пустом сквере, на лавочке, глядя вверх, сидела девочка с огромными, тёмными, печальными глазами и длинными косами, уложенными над ушами в «баранки».

Теряев остановился.

– Да ты на остальных посмотри, – говорил Волков. – Ситников все контрольные списывает. Дадыкин вообще спит на уроках, а Тимаченко мало, что врёт безсовестно и постоянно, так она ещё иногда с крашеными ногтями ходит. И ничего, приняты в пионеры, и тебя примут. Куда они денутся?

– Ты извини, – сказал Теряев, – меня ждут. У меня свидание.

– У тебя?!

– У меня, – и Теряев пошёл к девочке в сквере.

Волков еще некоторое время стоял, разинув рот от удивления и приглядываясь к девочке.

– Добрый вечер, – сказал Теряев. – Можно я рядом сяду?

– Присаживайся, – буркнула девочка, взглянув искоса.

Теряев сел. Девочка все смотрела вверх. Он тоже посмотрел, но ничего особенного не увидел.

– Как тебя зовут?

– Ирка.

– Дырка, – вырвалось у Теряева. – Прости, – смутился Теряев, – вырвалось. И, поскольку девочка нахмурила брови, добавил: – Вообще-то ты не Ирка какая-нибудь, а Ирина, Ира… А меня Теряевым зовут, – и он протянул ей руку.

Ира усмехнулась, но руки не подала.

Помолчали.

– А меня в пионеры не принимают, – сказал Теряев.

– Тоже мне беда! – фыркнула Ира. – Соверши чего-нибудь героическое – сразу примут.

– Что я могу? – сказал Теряев.

– Детей среди бела дня на улице отнимать можешь?

– Понимаешь… – встал Теряев.

– Понимаю. Садись! Тоже мне!

Теряев сел и стал виновато чертить носком ботинка песок у лавочки.

– Ты куда пропал-то? Уж всякую надежду потеряла.

– Я в Африку ездил.

– В Африку?!

– Да-а, – поморщился Теряев.

– Ну, правильно, – скрипнула зубами Ира и смахнула с носа злую, холодную слезу. – А я все лето в лагере сидела, а и то спасибо – будьте любезны. Люди, люди! – она снова взглянула на Теряева. – А в Африке звёзды хорошо смотреть?

Теряев не понял вопроса и пожал губами.

– Ты хоть вспомнил меня или нет?

– Вспомнил. Я хотел твою куклу с собой в Африку взять, а потом… передумал, потому что…

– Ладно, замолчи уж! Ни одного разумного слова от тебя не дождёшься. Тоже мне. А сам туда же – перевоспитывать! В пионеры его не принимают! Жалкий ты человек, Теряев. И фамилия у тебя жалкая, – Ира поёжилась от вечерней сырости и обхватила себя руками за плечи.

– А ты чего домой не идёшь? – спросил Теряев.

– У меня день рождения. К нам гости пришли.

– Я тебя поздравляю! Что же ты не с гостями? Они обидятся.

– Нужна я им! Они к родителям пришли… Век бы их не видела! Гости называются. Набились, как сельди в бочку, надрались и поют.

– О чём поют?

– О том, что ромашки спрятались и поникли эти самые, как их…

– Я понял, – сказал Теряев. – А у твоей куклы своя комната, и стол, и книги, и камин, и шкура на полу. Лютики…

Ира искоса взглянула на Теряева.

– Как же её теперь зовут?

– Пока никак не звали, – сказал он. – Теперь назову Ирой.