– Девяносто процентов! – хватается за последнюю соломинку юморист.

– Театр – как булочная: здесь важен оборот. Что толку предлагать самые лучшие круассаны, если нет покупателей? Раз так, остается только сунуть ключ под дверь или уйти в закат. Пойми меня правильно, Себ, мне очень нравится то, что ты делаешь, здесь не о чем говорить. Я самый преданный твой зритель. Но я не меценат, не министр культуры, я просто накопил денег и купил зал. Я в долгах. У меня и так беда с балбесом, выступающим внизу, я не могу себе позволить рисковать.

– Поставьте себя на мое место.

– На него приходят девяносто простофиль, и они разочарованы. От тебя ушли окрыленными пятеро. Арифметика говорит в его пользу. Касса – вот мерило успеха. Для меня это лучший показатель. Ты скорее всего самый остроумный и самый талантливый из всех, кто выступал в этом театре, но люди этого не знают. А почему? Потому что у тебя нет прессы. А молва – это слишком долго. Пойми меня. Я возьму комика Бельгадо.

– Алена Бельгадо? У него все шутки про пинки в задницу.

– Возможно, зато он нравится молодежи, его показывают по главным телеканалам. Наверное, штука в том, что пинки в задницу – греховная тема. Ты бы мотал на ус. Шутил бы более греховно, что ли.

– Как насчет некрофилии? Совокупление с трупами для вас достаточно греховно?

– Почему бы нет? Я серьезно, Себ, пора сбросить маску, наскандалить, не бояться шокировать. Юмор должен тревожить. Пинки в задницу – это просто, но ниша занята, на этой площадке царит Ален.

Себ глубоко вздыхает.

– В общем, так: только не выгоняйте, позвольте играть. Сто процентов выручки ваши.

Расчувствовавшийся директор кладет руку ему на плечо.

– Это было бы непрофессионально. Ты и так сидишь без гроша. Я не могу допустить, чтобы ты работал бесплатно, ты же не собака!

– Это мой сознательный выбор. Я слишком люблю сцену, чтобы бросить это ремесло.

– Меня совесть замучает. Негоже разорять бедных талантливых комиков.

– Как будто нравственнее выпускать на сцену богатых бездарностей! Сами знаете, кто такой Ален Бельгадо: сынок производителя сахарной свеклы, от безделья занявшийся стенд-апом. В телевизор он пролез благодаря папаше, скупающему рекламное время.

– Не надо злобствовать. К чему эта ругань в адрес коллег? Ты забываешь одно: только когда ты попадешь на телеэкран, ты – не хочу тебя обижать – станешь нормальным человеком.

Юмориста перекашивает: для человека его профессии это худшее оскорбление.

– Остынь, Себ, послушай дружеского совета: в твоем случае желание продолжать карьеру – это проявление болезненного упрямства.

Лукреция Немрод, сидящая в тени, в последнем ряду, боится шелохнуться, чтобы не пропустить ни одного слова.

Себастьян Долин хочет что-то ответить, уже открывает рот, но потом машет рукой и, тяжело шагая, уходит.

Лукреция незаметно юркает за ним следом.

Себастьян Долин толкает дверь ближайшего кафе, здоровается с несколькими посетителями, садится за стойку и просит водки.

Хозяин кафе радушно его приветствует, но его ответ – как холодный душ:

– Мне очень жаль, Себастьян, но я больше не могу тебя обслуживать. Ты уже задолжал мне больше тысячи евро.

Он тычет пальцем в висящий над бутылками лозунг:

«МЫ ДОРОЖИМ НАШИМИ ДРУЗЬЯМИ, ПОЭТОМУ НЕ ОТПУСКАЕМ В КРЕДИТ».

– У меня был тяжелый день. Одну рюмку! Я дам тебе бесплатные места на мое следующее шоу.

– Я уже ходил на твое шоу с сыном, ему не понравилось.

– Ему всего три года! Он все время плакал и всем мешал.

Но хозяин кафе неумолим.

– Комическое представление не должно расстраивать детей до слез. Ты бы задумался, что ты делаешь не так, Себ.