Луня выхватил прадедов клинок, цогский кинжал, и с кличем родов бросился на врага – пока те еще не взобрались на вершину, пока еще их можно рубить сверху.

– Ро-од!!! – грозно грянуло окрест. Видать, никогда еще не звучал этот клич у окраин Черного леса, иначе знали были черные беры, что даже вчетвером рода с мечом следует опасаться – порубит!

Луня встретил врага на самом взлобке, лихо крутанул клинком, срубил наконечник у одного копейщика, отбил кинжалом выпад другого. Теперь давить надо, не давать супротивнику опомнится, рубить и рубить, вертя мечом и кинжалом, как лозовыми ветками – пусть от блеска клинков у находчиков в глазах зарябит, так, чтобы и не заметили они, откуда смертельные удары обрушатся…

Не вышло. Беры дружно ударили в копья, Луня чудом отскочил, уступая врагам несколько шагов – и все, теперь они на вершине, теперь он один против четверых на ровной земле, безо всякого превосходства. «Ну, держись, Луня, Мочагов сын, не осрами род свой, родичей, родовичей, родню и родителей!», – успел подумать Луня, выставив клинки и чуть приседая – для упора и остойчивости.

Беры молча бросились в атаку. Тот, кому Луня срубил наконечник, отбросил бесполезное древко и выхватил откуда-то из складок черного плаща узкий топорик с длинной ручкой. Таким против меча орудовать – милое дело, а в случае чего и метнуть можно легкое оружие – тоже удобно.

«Тяжел, ох и тяжел прадедовский меч!», – думал Луня, еле-еле успевая отбивать выпады беров. А тут еще этот, с топориком, в рубку не полез, а встал в стороне и явно примеривался, как швырнуть свое оружие ловчее, чтобы полбашки Луне снести. Эх, пару дружинников Боровских бы сюда, или одного воеводу Скола – вот тогда узнали бы поганцы, кто такие роды!

Луня, чтобы топорометала не попал в него, ушел влево, прячась за наседавшими на него берами, как за живым щитом. Но топорщик тоже не пальцем деланный, перебежал, лихов сын, в сторонку! Ну все, моченьки уже нет мечом махать! Где же, во имя Рода, Шык?! Не уж-то убили Костяную Иглу?!

От этих мыслей Луне вдруг стало жарко. Ослепительное пламя полыхнуло перед глазами, ярость обуяла душу – пусть Шык убит, но тогда он, Луня, спутник и ученик волхва, должен отомстить за родича!

И Луня, зарычав, как бурый медведь-Влес, рванулся на врага, отбил нацеленные в грудь и горло костяные наконечники, кинжалом ударил в руку одного бера, вдвигаясь в их строй, резко прыгнул вперед, и со всей силы рубанул мечом по плечу другого:

– Н-н-на!!!

Бер заорал дурным голосом, шарахнулся в сторону – Луня почти отрубил ему руку вместе с плечом, но тут что-то полыхнуло, на этот раз не в голове, а надо всем холмом, и в тот же миг на Луню обрушился удар такой силы, что в глазах потемнело, руки выронили оружие, ученик волхва упал на пожухлую траву и потерял сознание…

Очнулся он уже в сумерках. Голову раскалывала тягучая боль, в глазах плавали какие-то круги, во рту был отвратительный привкус блёва, тошнило, шумело в ушах, словно он в бурю оказался в сосновом бору.

– Очнулся, Лунька? – словно сквозь набитую в уши шерсть, донесся до Луни голос волхва.

– Вроде… – еле выговорил он, с трудом ворочая одервеневшим языком: – Наша… взяла?

– Наша, наша! – улыбнулся Шык, подавая Луне мису с водой: – На-ка, попей, вой зело храбрый! Пей-пей. То вода заговоренная, в миг полегчает!

И впрямь – полегчало. Утих шум, прояснилось в глазах, перестали дрожать руки. Луня с трудом сел, потрогал огромную кровоточащую шишку на затылке:

– Чем это меня… звездануло?

Шык протянул Луне тот самый берский топорик: