Мария протянула ему карандаш и бумагу. Он уставился на свое отражение в зеркале.

– Посмотри на меня, – попросил он, – я развалина.

Опровержения не последовало.

– Не убивайся, – бросила Мария, не оборачиваясь.

– Когда-нибудь… на этих руинах… – в его голосе зазвучали решительные нотки, – я отстрою себя заново.

– Вот и молодец. – Мария принялась чертить по линейке.

– Новая жизнь. Новое… понимание жизни. Да, точно. – Он пристальнее вгляделся в зеркало. – И по-моему, я знаю, с чего начать. Знаю, что надо изменить. Я… отращу усы.

Тут Мария его покинула и вышла на улицу, на солнечный свет. Ярко-голубое лето. Она гуляла в центре города, толкалась среди покупателей, глазела на дома, сидела в кафе, пыталась ощутить себя частью толпы. Не получилось. Она слышала шум, различала слова, видела лица, но на расстоянии, и на существенном расстоянии. Одна. В одиночку она вышла из кафе и направилась к мосту Магдалины. Свет играл на воде, простреливая ее сочными зелеными бликами, искрился в волосах Марии, когда она медленно повернула обратно. Она брела, сознавая, как красиво вокруг, радуясь теплу и тому, что день клонится к вечеру. Легкий трепет радости, не более, едва заметный и вряд ли достоверный, ибо лишь она одна его переживала – как всегда, одна.

На следующий год Мария получила отдельную комнату и с облегчением перевела дух. Теперь она могла без помех стоять у окна, наблюдая, как серые сумерки сгущаются до черноты. Сначала чернели листья, потом воздух. Шарлотту она почти не видела. Иногда их пути пересекались, как и положено путям, и ничего с ними не поделаешь, и сперва Мария беспокоилась: неужто их случайные встречи неизменно будут начинаться для нее с панической ноты, с этих коротеньких лихорадочных секунд подготовки, за которыми следовал вымученно-жизнерадостный «привет!», посланный куда-то в пол? Но Шарлотта, как вскоре выяснилось, не желала отныне с ней здороваться, что Марию абсолютно устраивало.

На ее лестничную площадку выходило шесть комнат. Предполагалось, что Мария станет пользоваться общими туалетом и ванной с соседями, против чего она не возражала, ибо на практике такой порядок означал, что туалетом и ванной ты гарантированно пользуешься в одиночку. С кухней дело обстояло иначе. Марии предстояло и кухню делить с соседями, что было совершенно неприемлемо. Для того чтобы распоряжаться на кухне одной, ей пришлось бы готовить еду в немыслимые часы, например в полночь. Именно такую привычку она и завела. Но даже в это время она не всегда оставалась у плиты одна, ибо у Марии появилась подруга, новая подруга. Из пятерых соседей четверо были обычными безобидными сумасшедшими, но в пятой девушке, по имени Сара, Мария обнаружила нечто вроде родственной души и, если уж говорить всю правду, испытывала по отношению к ней нечто подозрительно похожее на дружеские чувства. По этой причине Сара и Мария часто общались, заходили друг к другу в гости, разговаривали, и Мария задавалась вопросом «Ну и что?» куда реже, чем в те дни, когда дружила с Луизой.

Пасмурными вечерами она шла в комнату Сары или Сара приходила к ней, и, бывало, они молча сидели вместе. Да и о чем можно подолгу разговаривать, особенно с другом? Иногда они слушали музыку по радио или включали проигрыватель, пили чай либо читали в тишине. Это было счастливое время. Спустя много лет Мария, вспоминая ту пору – что она делала крайне редко, – всегда именовала ее счастливой, слегка преувеличивая, разумеется; при этом она чувствовала легкий спазм внутри, спазм, как-то связанный со страхом, а также с теми, совсем иными, эмоциями, от которых наворачиваются слезы. Нет ничего более горестного, чем воспоминание о былом счастье, – постулат, которым мы займемся вплотную в последующих главах. По той же причине – или по прямо противоположной? – нет ничего приятнее, чем предвкушение счастья, и, когда я говорю «ничего», я отвечаю за свои слова. Счастье само по себе, полагала Мария, мало что значит по сравнению с его ожиданием или воспоминанием о нем. Более того, непосредственное переживание счастья, оказывается, не имеет ничего общего с предвкушением или памятью о нем. Когда она бывала счастливой, она никогда не говорила себе: «Вот оно, счастье», потому что ни разу счастья не распознала. Но это не мешало ей думать в периоды отсутствия счастья, будто она твердо знает, что оно такое. На самом деле Мария была по-настоящему счастлива, только когда размышляла о будущем счастливом событии, и, полагаю, в этом абсурдном отношении она была не оригинальна. Почему-то куда приятнее скучать, оставаться равнодушной, безразличной и думать при этом: «Через несколько минут, или дней, или недель я буду счастлива», чем быть счастливой и знать, пусть даже того не сознавая, что следующий эмоциональный сдвиг уведет в сторону от счастья. Мария наблюдала это поразительное явление неоднократно. Например, однажды, когда она дружила с Луизой, они договорились пойти вместе в театр. Предложила Мария, она же вызвалась купить билеты, и, когда все устроилось, Луиза заявила с радостной улыбкой (ее было легко обрадовать, потому неудивительно, что они с Марией так и не сблизились): «Как чудесно!» Так и сказала. Марии ее слова показались странными, и она размышляла о них по дороге домой. Она понимала, что Луиза всего лишь выразила удовольствие от предвкушения удовольствия. Она также понимала, что ничего необычного в этом нет. Мария часто слышала, как люди говорят «Отлично!» и даже «Потрясающе!» о событии, еще не случившемся. И эти слова явно произносились не бездумно. Она была готова поверить, что на самом деле люди радуются не самому событию, не объекту предвкушения – например, походу в театр, – но скорее самому предвкушению, тем приятным часам, дням, неделям ожидания и надежды, когда у тебя есть некая заманчивая цель, к которой стоит стремиться. И когда Мария все это поняла, она подумала, что потенциальный вред от похода в театр поистине безмерен.