Гудошников долго смотрел в спину Жилякова. Вести разговор дальше было бессмысленно, следовало уходить, но он никак не мог сдвинуться с места. Над головой снова раздался стук детских ног, скрип деревянной лестницы и разнобой голосов. Никита развернулся и под этот шум пошел к выходу.

Целую неделю Гудошников жил в подвале ЧК, ожидая, когда наконец освободится Муханов; целую неделю рыскал по городу в поисках бывших соседей Христолюбова и извозчиков, хоронивших его. Извозчиков – хмурых, бородатых мужиков – он нашел на пристани, где они сидели в ожидании какой-нибудь работы. Сидели они молча, одинаково скрестив руки, глядели без любопытства, с тоской, а отвечал Никите за всех один:

– Знать не знаем… Сказано было закопать – закопали. А как звали упокойника – не ведаем.

– Кто вещи у старика забирал? Кто еще на похоронах был? – напирал Гудошников.

– Нам овсом заплатили, а кто вещи забирал – не знаем…

Муханов спустился в подвал через неделю, когда ударили первые заморозки. Пришел невеселый, молчаливый.

– Беспризорников я вроде как арестовал и в монастырь отправил, – будто между прочим сообщил он. – Двух красноармейцев туда послал, охранять и печи топить. Жрать нечего, так пусть хоть в тепле сидят.

– Не могу… – тихо сказал Гудошников. – Ты меня таким способом не агитируй.

Предводителя компании беспризорников – лысого, в струпьях, мальчишку – он встретил несколько дней назад среди собак, стерегущих базарную свалку. Пацан сидел на рыбной бочке и что-то жевал. Стая бродячих псов, расположившись полукругом, заглядывала ему в рот. Едва Никита приблизился, как серый кобель с обмороженными ушами поджал по-волчьи хвост и ощерился.

– А, это ты, инвалид! – обрадовался мальчишка, и кобель успокоился. – Оторвался от ментов или выпустили?

– Оторвался, – в тон ему сказал Гудошников.

– Я тоже! – Пацан стукнул босой ногой по бочке. – Киря, вылазь!

Из бочки появился мальчишка лет пяти, в лохмотьях, в калошах, надетых на босую ногу. Никита вынул из кармана ломоть хлеба, разломил, протянул детям. Однако лысый забрал обе половинки.

– Мы седни уже хавали, – сказал он. – Утром съедим, Киря, потерпи.

Киря заплакал. Собаки, насторожившиеся было при виде хлеба, заскучали.

– А наших всех повязали, – вздохнул лысый. – Мы вот только вдвоем остались.

Гудошников отвернулся, сжал кулаки, до скрипа сомкнул зубы.

– Дай маленечко, – протянул Киря. – А то я спину чесать тебе не буду…

– Ладно, – смилостивился предводитель и, отщипнув кусочек хлеба, отдал мальчику. – Жуй, а то помрешь – хоронить придется.

– Вот что, орлы, пошли со мной! – сказал Гудошников и взял маленького за руку. – У меня тут один подвальчик есть, тепло, светло и мухи не кусают.

– Какой подвал, где? – насторожился лысый. – Я все подвалы в Олонце знаю.

– Да есть тут один, меня пустили, и вас пустят. Пошли!

– Темнишь, дядя, – не поверил лысый, а Киря вырвал свою ручонку из руки Никиты и тут же юркнул в бочку. – В подвалы нынче не пускают.

– Ну, в ЧК тот подвал, у Муханова, у моего товарища, – объяснил Гудошников. – Он ругаться не будет, пустит.

– А иди-ка ты в баню! – посоветовал лысый. – Гуляй-гуляй, инвалид! А прикидывался – книжку старинную ищу! Гуля-ай!

Собаки заворочались, приступили к лысому вплотную – то ли защищая, то ли чуя запах хлеба у него за пазухой.

– Замерзнете ведь, ребятишки! Скоро зима!

– Ничё! С собаками мы не замерзнем! – рассмеялся предводитель. – С собаками тепло, не впервой! А ты иди, иди в свой подвал!

Муханов был понурым, озабоченным, красные от бессонницы глаза смотрели в пол.