– Мне нужен Жиляков, – поздоровавшись, сказал Никита.

– Андрей Павлович? – отчего-то удивилась девушка и скользнула взглядом по френчу с орденом. – Я не знаю… Возможно, он у себя…

– Где? На уроке?

– Как вам объяснить, – замялась она. – Это в другом крыле, там комнатка такая есть… Каморка…

И вдруг, спохватившись, сбивчиво начала объяснять, что Жиляков больше не работает в школе, что его уволили еще в прошлом году, как и было предписано, а уроки словесности ведет теперь она. Но Жиляков до сих пор ходит в школу и запретить ему невозможно, потому что приказано было только не допускать его к ученикам, а в остальном указаний не поступало. Вот он каждый день и появляется в школе, ходит по коридорам или сидит в каморке…

Гудошникова опять принимали за уполномоченного.

– Мне нужно поговорить с ним, – пояснил Никита. – По важному делу. Я из Питера.

– Я провожу! – с готовностью вызвалась учительница. – А вы… не по жалобе приехали? Будто Андрей Павлович жалобу писал…

– Какая жалоба? – не понял Гудошников. – Я из университета.

– А, тогда вы не знаете! – чему-то обрадовалась она. – Ну, идите за мной, я провожу.

Они прошли по коридору, затем черной лестницей спустились на первый этаж и оказались в тупичке – полутемном, пыльном, с битой мебелью на полу и с выпирающей, как человеческие ребра, штукатурной дранкой по стенам.

– Тут осторожно, – предупредила учительница. – Не запнитесь.

Никиту покоробил ее участливый тон: опять ему напоминали, что он – инвалид. Однако он смолчал и, освобождая проход, с силой двинул колченогую парту. Груда ломаной мебели зашевелилась, загрохотала, взметнулся столб пыли. Проводница Никиты остановилась возле низкой двери в конце тупика и несмело постучала.

– Андрей Павлович, к вам пришли. – За дверью никто не отозвался. Учительница пропустила Гудошникова вперед. – Он здесь, заходите.

Никита потянул дверь на себя и оказался в маленькой комнатке со скошенным потолком. Похоже, здесь когда-то держали ведра, тряпки, паркетные щетки, но теперь вместо этого инвентаря в каморке у окна стоял облупившийся ампирный стол и несколько тщедушных стульев. На одном из них, повернувшись к свету, сидел высокий, сухопарый человек лет шестидесяти, одетый в черный учительский мундир и белую манишку.

– Чем обязан? – мельком глянув на вошедшего, бросил Жиляков.

Никита присел на стул.

– От Артура Карловича привет принес, – изучая Жилякова, сказал он. – От Крона Артура Карловича, вашего знакомого.

– Я вас не понимаю, – сухо проронил Жиляков и покосился на протез. – Кто вы?

– Из Петрограда, моя фамилия Гудошников, – сдержанно представился Никита. – Учусь и работаю на кафедре, где когда-то был Крон…

– Почему – был? – встрепенулся Жиляков и замер.

– Потому что был, – отрезал Никита. – Был и нету.

– Догадываюсь… – пробормотал бывший учитель с неожиданной хрипотцой в голосе. – Что вам угодно, молодой человек?

– Кое-что угодно… Например, что вы знаете о Христолюбове? Николае Николаевиче?

Жиляков еще раз оглядел гостя – френч с орденом, распахнутую шинель, – видимо, что-то сопоставлял и не мог сопоставить.

– Такого человека я не знаю, не помню.

«Сволочь, – подумал Никита, ощутив бессилие перед неприступностью Жилякова. – Сейчас вспомнишь, сволочь!»

Он вынул из кармана френча письмо Жилякова к Крону, неторопливо развернул.

– Вот ваше письмо к профессору.

Перед тем как пойти на розыски бывшего учителя семинарии, Гудошников много раз проиграл в уме встречу с ним, продумал, как себя вести, что говорить. Письмо он решил не показывать без крайней надобности, но держать при себе и, лишь когда настанет необходимость, предъявить его как самый веский и бесспорный аргумент. Теперь же, вынув конверт, вдруг понял, что поспешил, что разговор по плану не получился, и как пойдет дело дальше – неизвестно. С человеком, видевшим рукопись, а может, теперь и с ее владельцем, нужно было вести себя иначе. Больше дипломатии и никакой горячки! Ведь сколько раз твердил это себе. Жиляков свое письмо узнал, но, и уличенный, не смутился, наоборот, стал прямее и горже.