Грамматика принадлежит двум авторам, но данный раздел целиком написан Е. Д. Поливановым.

Правда, сложные слова рассматривались как слова, состоящие из слов, тем самым их компоненты выделялись как особые единицы, однако они приравнивались к словам.

Впрочем, Дионисий равным образом определял и слово как наименьшую часть предложения. Однако слово могло рассматриваться и вне предложения и характеризовалось независимо от него [Оленич 1980: 216], тогда как предложение трактовалось только как сочетание слов.

А. М. Пешковский как раз занимался вопросами определения слова в другой работе [Пешковский 1925]. Но в книге, адресованной широкому читателю, он счел оправданным обойтись без этого.

Данное противопоставление иногда отождествляют с противопоставлением словоформы (= молекуле) и лексемы (= семантеме) [Dixon, Aikhenvald 2003: 22]. Однако словоформа и лексема у А. И. Смирницкого, А. А. Зализняка и др. по определению совпадают по границам, чего у молекулы и семантемы может не быть.

Все-таки не веками: такие поиски ведутся лишь с конца XIX в., до того исходили из очевидности слова.

В более поздней работе, написанной в середине 30-х гг., ученый несколько изменил точку зрения, выделяя «критерий изолируемости», основанный на способности изолироваться в качестве «единственного состава произносительной фразы» [Поливанов 1991: 424]. То есть подход сходен с подходом Л. Блумфилда (сам Е. Д. Поливанов указывал, что впервые его предложил Г. Суит [Там же]).

В книге [Плетнер, Поливанов 1930] выделено небольшое количество служебных слов для этого языка, но они упоминаются лишь в части книги, написанной соавтором Е. Д. Поливанова.

Такое расщепление может проводиться различным образом. Концепции, рассматриваемые здесь, следует отделять от концепций, выделяющих единицы, различающиеся лишь степенью абстракции. К последним относится известное и ныне практически общепринятое в России разграничение словоформы и лексемы.

В одной из недавних публикаций двух швейцарских (то есть не англоязычных) ученых сказано, что фонологическое и синтаксическое слово впервые разграничил Р. В. У. Диксон в 1977 г. [Bickel, Zúñiga 2017: 160]. Вся предшествующая история такого разграничения в Европе и России полностью проигнорирована.

В данном контексте этот термин ближе всего к русскому термину словосочетание, хотя и не совпадает с ним. Специально об англоязычном термине будет говориться в разделах 1.6 и 3.2.

Для ударения скорее можно было бы предполагать обратное: русское динамическое ударение – более сильное средство выделения речевых отрезков, чем японское музыкальное (в японской лингвистике, в отличие от русской, лексические единицы, различающиеся лишь ударением, считают омонимами).

Иногда их разграничивают на два класса: служебные и вспомогательные слова; последние – служебные слова, входящие в состав аналитических форм [Гак 1986: 46]. Но с точки зрения отдельности свойства двух классов совпадают.

Вопрос о различении корней и аффиксов – еще одна сложная проблема, выходящая за рамки данной темы. Условно эти классы морфем будут считаться уже разграниченными.

Служебное слово может состоять из нескольких морфем, имеется в виду присоединение его главной (квазикорневой) морфемы, к которой могут присоединяться и другие морфемы, в том числе аффиксальные (немецкие артикли, японские связки).

И. А. Мельчук рассматривает цельнооформленность наряду с фонетическими признаками слова как вид связности (морфологическая связность) [Мельчук 1997: 204–207], то есть как типичный, но не обязательный признак словоформы.

Против выделения только словоформ I и II говорят и случаи отделимости при фузионном присоединении. Такая возможность в отдельных случаях реализуется даже в русском языке: ему – нему. Можно указать также на внешние сандхи в санскрите и факты индейского языка миштек.

Впрочем, в Японии публикуются и тексты с пробелами (прежде всего, книги для маленьких детей). Там пробелами отделяются синтаксемы (бунсэцу), см. 1.7.

Именно эта неочевидность была, в конечном счете, главным собственно лингвистическим аргументом в пользу «особого совершенства» флективных языков, в которое верили основатели типологии начала XIX в.

Показательно такое высказывание о лексеме в традиционном смысле: “Наивное” понятие внутренне эклектично: думается, что такой пестрый букет критериев не нужен ни на одном уровне и ни для одного межуровневого компонента» [Крылов 1982: 134].

Этот термин, занимающий большое место в англоязычной лингвистике разных направлений, не имеет устойчивого русского эквивалента (фраза в русском

См., например, достаточно представительный для конца советского периода сборник [Слово 1984]. С тех пор ситуация особо не изменилась. Очень показателен здесь подход И. А. Мельчука.

При обозначении японских авторов принято сначала давать фамилию, потом имя.

Подача лексики в японских словарях несколько отличается от привычной для нас, например туда могут отдельными словарными статьями включать фразеологизмы [Алпатов 2008б: 188–190]. Но норма – go.

Предикативы в японской лингвистике – общее название для глаголов и предикативных прилагательных, см. 2.10.

Исключение составляют так называемые постфиксы вроде -ся: считается, что они присоединяются ко всему слову. Но постфиксы отличаются от обычных аффиксов: в принятых выше терминах это форманты.

Понятия, сопоставимого со склонением, в японской традиции не было, так как именная грамматика трактовалась принципиально иначе: там все служебные элементы считались отдельными go.

Японская лингвистика, таким образом, всегда по-разному описывает сочетания знаменательного слова со служебными и собственно синтаксические структуры, тогда как европейская наука может относиться к этому различию по-разному, о чем уже говорилось. Иногда сочетания знаменательных слов со служебными включают в синтаксис, иногда в морфологию, иногда их выделяют в отдельный ярус языка (морфосинтаксический ярус у И. Ф. Вардуля).

В отличие от литературного языка в некоторых диалектах есть вторичная фузия.

Оба термина распространены, и между ними обычно нет строгого разграничения.

Все сказанное здесь о падежных показателях относится и к ряду других японских приименных агглютинативных служебных элементов, например к тематической частице wa.

На основе какой-то из этих работ, видимо, под влиянием А. А. Холодовича, подходит к этим показателям и И. А. Мельчук. Он считает, что даже вставка несомненного служебного слова (одной из пяти частиц, которых на самом деле более сотни [Martin 1975: 101–131]) между именем и падежным показателем не препятствует признанию аффиксального характера последних [Мельчук 1997: 182]. В пользу аффиксальности падежных элементов он также приводит аргумент: показатель именительного падежа ŋa начинается со звука ŋ (аллофона фонемы g), который не встречается в начале слова [Там же: 209] (реальная ситуация несколько сложнее [Алпатов и др. 2000: 133]). На данном конкретном примере хорошо виден общий подход И. А. Мельчука во что бы то ни стало сохранить традиционное решение. Но как раз здесь он отстаивает трактовку, нетрадиционную для самих японцев и уже почти всеми отвергнутую в России.

Японские падежные элементы в письменном варианте языка могут отделяться от связанного с ними имени не только частицами, но и пояснениями (иногда многословными), заключенными в скобки. Учет этого явления дает право считать их даже не формантами, а служебными словами в смысле, введенном в 1.4.4. И. Ф. Вардуль, однако, не считал этот аргумент особо значимым ввиду периферийности таких случаев.

Эта единица одновременно оказывается и базовой фонетической единицей (аналога фонемы в традиции не было), и базовой единицей словаря; см. [Яхонтов 1981: 224].