– Нормально, нормально! Даже очень хорошо. Лучше, чем было-то, – чувствуя мой немой вопрос по поводу корявости стыков, улыбаясь, сказал Михалыч. – Нам же из этого не стрелять. Хорошо всё.

Он вообще всё время улыбался. Говорил в процессе работы мало, курил много, делал всё медленно. Забивая гвоздь, каждый раз надевал на нос свои очки, а потом поднимал их на лоб. Очки были на резинке и поэтому держались крепко. Он ловко лазал по крыше, наступал на шифер легко и осторожно, по гвоздям бил метко и с оттяжкой. Все инструменты у Михалыча были старые, даже древние. Ручка ножовки была изготовлена явно самим Михалычем и обмотана была синей изолентой. Молоток его на длинной ручке казался мне маловатым для забивания больших и длинных гвоздей. Но гвозди заходили под его ударами ровно и как по маслу. И ещё молоток этот был с очень высоким, звонким, но приятным деловым звуком. Топоров у Михалыча имелось два. Один большой, другой маленький. Острые такие, приятно ложащиеся в руку, с почерневшими ручками топоры. Я думаю, этим топорам было лет больше, чем мне.

Если топор на топорище начинал болтаться, Михалыч быстренько вытёсывал клинышек и закреплял топор, ножовку он часто и быстро подтачивал. Но в целом он работал очень медленно. Я же просто таскал шифер и подавал ему. Ещё я подавал ему гвозди и иногда нужный инструмент. Так и работали.

Михалыч периодически, видя мою усталость или неловкость, говорил какие-нибудь странные вещи, которые никакого смысла не имели, но хохотал я сильно. Заметив, что мне нравятся его прибаутки и что я смешлив, он иногда доводил меня просто до слёз.

– Женя, – сидя на крыше верхом и глядя, как я корячусь с листом шифера, говорил он. – А вас в унирситете немецкому языку учат?

– Учат, – из-под шифера говорил я. – Но я изучаю английский.

– Ну, ауфидерзейн, тогда! Айне кляйне поросёнок вдоль по штрассе пиздовал! – громко сообщал он.

Я чуть не падал от смеха, а он с удовольствием выпускал папиросный дым изо рта и носа.

Когда нужно было отрезать кусок шифера не совсем простой формы, Михалыч спускался вниз и пилил его на земле.

– Принеси, пожалуйста, во-о-н тот лист сюда, – говорил он мне, спустившись.

– Сейчас принесу, – отвечал я и тащился за шифером медленно, уже настроившись на михалычев ритм.

– Ой-ой! Не спеши так! Куда ты бежишь-то? Погода такая! Отдохни, всех денег не зарабо таешь! – бубнил он мне в спину и наверняка улыбался.

После того как я долго и медленно поднимал и ставил вертикально тяжёлый лист шифера, потом укладывал себе этот лист на спину и долго нёс его на указанное место, он бормотал: «Так, так его, молодец! Сюда, сюда. Клади его. Аккуратненько! Вот так!»

Я укладывал шифер на траву. Он внимательно рассматривал его и как он лежит. Потом отступал на полшага назад, как в представлении всех обычных людей делают художники, отступая от мольберта, чтобы лучше рассмотреть картину. Он явно любовался и самим шифером и, главное, тем, как я его положил. Потом он переводил взгляд на меня и заглядывал мне прямо в глаза.

– Талантливо! – восхищённо говорил он.

Я опять хохотал, а Михалыч только щурился.

Или как-то раз, когда он попросил подать ему гвозди, я сходил к ящику за гвоздями, поднялся к нему на крышу и протянул их ему, он взял гвозди у меня не сразу, а рассмотрел их в моей руке, потом бережно взял левой рукой.

– Спасибо! – с какой-то невероятной благодарностью сказал он, наклонился ко мне, пожал мне руку, которой я подавал гвозди. – Спасибо! – покачал головой. – Хорошие! Молодец! – и подмигнул мне.