Отложив акустичку, британец поднялся на ноги, уверенно направляясь к электрическому инструменту.
– Для трагичности, нужен звук пожёстче, – на ходу оповестил он.
– Может тебе ещё и микрофон подключить, да нагнать сюда толпу фанаток? – издевательски бросила я, наблюдая за тем, как парень склонился к гитаре, бережно взял её в руки, перебросил ремень через плечо, вставил штекер в разъём и включил комбарь.
Выкрутив звук на инструменте, Марлоу прошёлся по аккордам, проверяя строй, после тряхнул головой, отчего волосы упали ему на лицо, пряча от меня глаза (привычный образ на сцене), и тихо произнёс:
– Я редко пою эту песню на публике, она слишком личная…
Отлично! Я пыталась увести беседу на безопасную территорию, а в итоге снова вторглась на заповедные земли! Но протестовать было поздно, Джеймс начал играть. И когда его голос вплёлся в действительно трагическую гармонию, подчёркивая её словами, я в мгновении ока прикусила язык, потрясённо глядя на него, чувствуя, как от каждого пропетого слова у меня сжимается сердце.
Эта была не просто песня, а переплетение музыки, голоса, боли и тягостных сожалений. Описать словами подобное невозможно, только почувствовать. Личное… определённо слишком личное.
Марлоу продолжал петь, и с каждой секундой меня уносило всё дальше от Калифорнии. Я была где-то там и, вместе с тем, слишком глубоко здесь, увязнувшая в собственных драмах и потерях. Хриплые срывы низкого голоса болезненно хлестали душу. Я страдала вместе с исполнителем, проживая его историю. Джеймс превратился в один сплошной комок нервов, в шаровую молнию, которая могла рвануть в любой момент. Теперь он играл не просто с закрытыми глазами, а жмурился изо всех сил, словно ему было физически больно. От надрыва на лбу музыканта постоянно пульсировала вена, её было заметно даже под волосами. Он снова не существовал отдельно от музыки, слов, инструмента, став звуковой волной, единым потоком прекрасного.
Ко второму куплету у меня закружилась голова, потому что я напрочь забыла, как дышать. Казалось, будто бы моя собственная душа покинула тело и теперь стояла рядом с британцем, не решаясь к нему прикоснуться, но неистово желая этого.
Рваные аккорды пронзали насквозь вихрем чувств и эмоций. О чём я только думала, когда попросила Джеймса спеть? Что он один из той серой массы музыкантов, которые пишут песни ради толпы? Как же я ошиблась! Опять…
Тишина. Всё закончилось. Но еле заметные вибрации всё ещё блуждали по комнате, сталкиваясь с мебелью и стенами, рикошетя от них, возвращаясь ко мне. Я была поражена до глубины сознания, подсознания, и до них же очарована, восхищена, уничтожена.
Некоторое время Марлоу стоял неподвижно. Я тоже не шевелилась, просто смотрела на него. Наверное, стоило похвалить исполнение, композицию, текст, но мы оба понимали – в данный момент любые слова окажутся лишними. К тому же, по моим глазам, в которых блестели слёзы, и так всё было понятно. Кому бы Марлоу не посвятил эту песню, он вывернул из себя душу, чтобы написать её. И за этот подвиг я безмерно его уважала. Алан выбрал правильного артиста! Нет, не артиста – музыканта, настоящего музыканта! Человека отмеченного печатью Бога.