В то же время у меня поднялась температура. Меня охватила лихорадка, которая как бы вытеснила сознательный ум, и на бумагу хлынули порождения более глубоких слоев моей психики. Я не мог справиться с каскадом озарений. Не помню, удавалось ли мне записывать их полными или хотя бы осмысленными предложениями. Когда поднялась температура, я продолжал писать, даже не осознавая, что́ именно пишу и где нахожусь. В голове шумело, она кружилась. Я был растерян. В меня вошла пустыня, принеся с собой обжигающий жар, а потом озноб. «Самарра, – подумал я, – это Самарра».

Дальше все было как во сне. У меня сохранились лишь обрывки воспоминаний. Я брел вдоль шоссе… писал… спал в высохшем русле реки… писал… брел, спотыкался и падал… снова писал, днем и ночью. Прошел день, может быть, два или три. Они пролистывались, как страницы тетради Марии. Помню, я выбрался из грузовика, крепко держа рюкзак, в котором была тетрадь. Может быть, я говорил о своих записях – о вечной жизни – с каким-то незнакомцем. Или с несколькими.

В какой-то момент я, наверное, оставил тетрадь в пустыне, потому что боялся, что ее могут отобрать у меня. Скорее всего, нашел для нее надежное место и собирался позже вернуться. Кажется, я карабкался на какой-то склон. Воспоминания о тьме и свете. Туннель. Возвышенность. А потом пустота.

Лихорадка то усиливалась, то ослабевала. Иногда я оказывался во тьме, а иногда она рассеивалась, уступая место лучам света. Однажды, придя в себя, я обнаружил, что тащусь вдоль дороги в пустыне. Да, думаю, это была пустыня Мохаве на территории Невады или Аризоны – возможно, неподалеку от границы. Я не уверен. Меня кто-то подвез, потом кто-то еще. Кажется, я перешел дорогу и снова поехал на юг, а потом на восток, по направлению к Альбукерке.

Лихорадка настолько дезориентировала меня, что я лишь помнил, откуда приехал, а не куда направляюсь. Я часто ловил себя на том, что бормочу что-то вслух, разговаривая с насекомыми и животными посреди озаренной светом равнины, реальной или пригрезившейся мне. В этом сне наяву был какой-то местный, с виду латиноамериканец. Он лил мне воду на голову.

А потом я почувствовал, что на лбу у меня лежит кусок мокрой и холодной ткани, и увидел белый потолок. Я лежал в чистой постели. Молодой врач сказал мне, что я чуть не умер и нахожусь в больнице к западу от Альбукерке. Может быть, это было неподалеку от той школы, где я останавливался набрать воды.

Некоторое время я был очень слаб. Я то приходил в себя, то снова впадал в беспамятство. На стуле у кровати лежал пропыленный рюкзак, а рядом – моя одежда. Лишь спустя некоторое время я понял, что тетради больше нет. У меня было смутное ощущение, что я ее спрятал, но я понятия не имел, где именно.

Выписавшись из больницы, я решил отправиться на поиски своих записей, чтобы прочитать их. Снова направляясь на попутках на запад, я смотрел из окон легковых и грузовых машин на проплывающую мимо пустыню, пытаясь вспомнить, где я мог спрятать тетрадь, выискивая хоть что-то знакомое, ожидая хоть намека или импульса, которые заставили бы меня обернуться или остановиться.

Даже поселившись в Беркли, я продолжал терпеливо ждать образов и воспоминаний. Но время и место стерлись из моей памяти. Может быть, мне было не суждено вспомнить. Это письмо – самый большой текст, который я написал после тех дней в пустыне. Даже сейчас, когда я пишу, мне являются образы: какое-то темное место, туннель, загорелая кожа кого-то из местных, белые занавески, детский голос.