– У вас печальный вид, Джеффри, – произнесла она ласковым тоном. – Утешьтесь, еще не слишком поздно изменить ваше намерение.

Я встретил вопросительный взгляд ее прекрасных, лучезарных глаз, чистых и ясных, как сам свет.

– Я никогда не изменю своего намерения, Сибилла, – ответил я. – Я вас люблю, я вечно буду любить вас, но я не хочу, чтоб вы себя так немилосердно анализировали… У вас такие странные идеи…

– Вы находите их странными? – сказала она. – В эти-то дни «новых» женщин! А я нахожу, что благодаря газетам, журналам и декадентским романам я во всех отношениях готова стать женой! – и она горько рассмеялась. – Ничего нет в этой роли неизвестного для меня, хотя мне еще нет двадцати. Я уже давно готовилась быть проданной по самой высокой цене, и те смутные представления о любви, о любви идеалистов и поэтов, которые я имела, когда была мечтательным ребенком в Уиллоусмире, исчезли и рассеялись. Идеальная любовь умерла, и хуже чем умерла – вышла из моды. После заботливых наставлений о том, что все ничтожно, кроме денег, едва ли вас может удивлять, что я говорю о себе как о предмете торговли. Брак для меня – торговая сделка, так как вы сами хорошо знаете, что, как бы вы ни любили меня или я вас, мой отец никогда бы не позволил мне выйти за вас замуж, если б вы не были богаты и богаче большинства людей. И я прошу вас, не ожидайте свежего и доверчивого чувства от женщины с извращенным сердцем и душой, как у меня!

– Сибилла, – сказал я горячо, – вы клевещете на себя! Я убежден, что вы клевещете на себя! Вы одна из тех, что живут в мире, но сами не от мира сего. Ваша душа слишком открыта и чиста, чтобы запачкаться даже от соприкосновения с грязью. Я не поверю ничему, что вы говорите против своей нежной и благородной натуры; и я вас очень прошу, Сибилла, не огорчайте меня постоянным упоминанием о моем богатстве, или я стану смотреть на него как на проклятие. Будь я беден, я бы вас так же любил.

– О, вы могли бы любить меня, – перебила она меня со странной улыбкой, – но вы не посмели бы сказать мне это.

Я молчал. Вдруг она засмеялась и ласково обвила руками мою шею.

– Итак, Джеффри, – сказала она, – я кончила свою исповедь. Мой ибсенизм или какой-нибудь другой «изм» повлиял на меня, но нам нет нужды тревожиться о нем. Я сказала все, что было у меня на душе, я сказала правду, что сердцем я не молода. Но я не хуже, чем другие люди моего «круга». Я вам нравлюсь, ведь так?

– Мою любовь к вам нельзя выразить так просто, Сибилла! – ответил я несколько скорбно.

– Все равно, я предпочитаю выражать ее так, – продолжала она. – Я в вашем вкусе, и вы хотите жениться на мне. Итак, я прошу вас пойти к моему отцу и поскорее купить меня, заключить торговую сделку. И когда вы купите меня… Не смотрите так трагично! – и она снова засмеялась. – И когда вы заплатите священнику, и заплатите подругам невесты браслетами или брошками с монограммами, и заплатите гостям свадебным тортом и шампанским, заплатите всем, даже последнему человеку, который закроет дверцы свадебной кареты, – увезете ли вы меня далеко-далеко от этого места, из этого дома, где лицо моей матери преследует меня как привидение среди мрака, где я измучена ужасами и днем и ночью, где я слышу такие странные звуки и где мне снятся такие страшные сны?.. – Она вдруг замолчала и спрятала лицо на моей груди. – О да, Джеффри, увезите меня отсюда поскорей! Уедем навсегда из этого ненавистного Лондона и будем жить в Уиллоусмире. Я найду там былые радости и счастливые прошедшие дни.