– Это выше всего, что я когда-нибудь слышала! – прошептала она с дрожью в голосе.

Я ничего не мог сказать. Я был поглощен своими мыслями. Это музыка каким-то образом проникла в мою кровь, или, может быть, это было лишь мое воображение и ее вкрадчивая сладость возбудила во мне странные чувства, недостойные человека. Я посмотрел на леди Сибиллу: она была очень бледна, ее взгляд был опущен, руки дрожали. Вдруг я встал, будто меня кто-то толкнул, и подошел к Риманцу, все еще сидевшему за роялем; его руки бесшумно блуждали по клавишам.

– Вы великий артист! – сказал я. – Вы – удивительный музыкант! Но знаете ли вы, что внушает ваша музыка?

Он встретил мой пристальный взгляд, пожал плечами и покачал головой.

– Преступление! – прошептал я. – Вы пробудили во мне злые мысли, которых я стыжусь. Я не думал, что такое возвышенное искусство способно на это.

Он улыбнулся, и глаза его блеснули стальным блеском, как звезды в зимнюю ночь.

– Искусство берет свои краски из души, мой друг, – сказал он. – Если вы услышали недобрые наущения в моей музыке, зло, боюсь, таится в вашей натуре.

– Или в вашей! – быстро сказал я.

– Или в моей, – согласился он холодно. – Я вам часто говорил, что я не святой.

Я в нерешительности смотрел на него. На какой-то момент его красота показалась мне внушающей отвращение, хоть я и не знал почему. Потом отвращение и недоверие исчезли, оставив меня униженным и смущенным.

– Простите меня, Лючио! – пробормотал я, полный раскаяния. – Я говорил слишком поспешно, но даю слово, ваша музыка привела меня в сумасшедшее состояние. Я никогда не слышал ничего подобного.

– Я тоже, – сказала леди Сибилла, подошедшая в это время к роялю. – Это было волшебно! Вы знаете, она испугала меня!

– Мне очень жаль! – ответил он с выражением раскаяния. – Я знаю, что как пианист я слаб, у меня нет, как сказали бы критики, достаточной «сдержанности».

– Вы? Слабы? Великий Боже! – воскликнул лорд Элтон. – Да если б вы так сыграли перед публикой, вы бы всех привели в неистовство.

– От страха? – спросил, улыбаясь, Лючио. – Или от негодования?

– Глупости! Вы отлично знаете, что я хочу сказать. Я всегда презирал рояль как музыкальный инструмент, но, честное слово, я никогда не слышал подобной музыки, даже в полном оркестре. Необыкновенно! Восхитительно! Где вы учились?

– В консерватории Природы, – лениво ответил Риманец. – Моим первым маэстро был один любезный соловей. Сидя на еловой ветке, когда всходила полная луна, он пел и объяснял мне с удивительным терпением, как построить и извлекать чистую руладу, каденцию и трель; когда я выучился этому, он показал мне самую лучшую методу применения ритмической мелодии к порывам ветра, таким образом снабдив меня прекрасным контрапунктом. Аккорды я выучил у старого Нептуна, который был настолько добр, что выкинул на берег специально для меня несколько самых больших своих валов. Он почти оглушил меня своими наставлениями, будучи несколько возбужденным и имея слишком громкий голос, но, найдя меня способным учеником, послал ко мне волны, катившиеся с такой легкостью среди камней и песка, что я тотчас постиг тайну арпеджио. Заключительный урок мне был дан Грезой – мистическим мохнатым и крылатым существом, пропевшим мне на ухо одно слово, и это слово было непроизносимо на языке смертных, но после долгих усилий я открыл его в гамме звуков. Лучше всего было то, что мои преподаватели не просили вознаграждения.

– Вы столько же поэт, сколько музыкант, – сказала леди Сибилла.

– Поэт! Пощадите меня! Зачем вы так жестоки, что взваливаете на меня такое тяжкое обвинение? Лучше быть разбойником, чем поэтом: к нему относятся с большим уважением и благосклонностью, во всяком случае пресса. Для меню завтрака разбойника найдется место в самых почтенных журналах, но нужда поэта в завтраке и обеде считается достойной ему наградой. Назовите меня скотопромышленником, заводчиком лошадей, торговцем лесом – кем хотите, только, бога ради, не поэтом. Даже Теннисон сделался любителем-молочником, чтоб как-нибудь скрыть и оправдать унижение и стыд писания стихов.