Отважная Элль. По крайней мере, проходя мимо, ей достает смелости вызывающе вскинуть бровь. Вроде как спрашивает, что я тут делаю. Я и сам вот уже год задаюсь тем же вопросом. Она поднимается по ступенькам на сцену, и внутри у меня все летит вниз.

Несколько секунд я был для нее героем. Хотел ли я помочь Элль? Да. Но и себе тоже. Потому что я самолюбив. И прежде чем объявлять миру, что я грабитель и злодей, мне нужно было удостовериться, что хотя бы кто-то видит во мне что-то хорошее.

И вот теперь у меня ничего нет.

Отец ведет Элль к центру сцены, и камеры нацеливаются на них, на нее. Она стоически держит улыбку. Рука свилась в изгибе отцовского локтя. Губернатор наклоняется, шепчет что-то, и… вот она, та самая улыбка! Улыбка, от которой вспыхивают и искрятся пугающие до дрожи голубые глаза.

Он накрывает ее руку своей, и она, привстав, целует его в щеку. Щелкают фотоаппараты, вспыхивает море сотовых, регистрирующих каждое мгновение. Бросив последний взгляд на аудиторию, Элль проскальзывает к задней части сцены, где стоит ее мать. Губернатор что-то говорит, но я не смотрю на него, я не спускаю глаз с нее, мысленно умоляя еще раз посмотреть в моем направлении.

Передо мной, закрывая Элль, встает Синтия.

– Готов?

В вены с шумом закачивается адреналин, я шарю глазами по сторонам, ищу выход. Вообще-то, клаустрофобией у нас страдает Доминик, но после возвращения домой ее, похоже, подхватил и я. Меня переполняет неодолимое желание вырваться отсюда, сбросить цепи, вдохнуть полной грудью. Но если Доминика удерживают стены, то меня – моя собственная жизнь. Она теснит, давит со всех сторон, и выхода нет.

Голос губернатора доносится из громкоговорителей – он зачитывает цифры статистики, доказывающие, что сбившимся с пути парням вроде меня сумеют помочь такие, как он. И дальше – о борьбе с порочной практикой «школа – тюрьма», о помощи несовершеннолетним, о втором шансе и чистом листе. Сердце стучит в ушах.

– Ты готов? – повторяет Синтия.

Я не готов, но все равно поднимаюсь по ступенькам на сцену.

Кто-то произносит мое имя, Хендрикс Пейдж Пирс, и в зале хлопают. С чего бы это? Не знаю. Та часть меня, та, что упивается наказанием, хочет проверить реакцию Элль, но я знаю, что увижу разочарование, и никуда не смотрю. Не все стоит испытывать на себе.

Добираюсь до микрофона, и там мы с губернатором обмениваемся рукопожатием. Получается так ловко и гладко, словно мы репетировали этот жест миллион раз. Он накрывает наши руки ладонью, будто ему требуется еще одно подтверждение, что все под контролем. Будто я могу чего-то не знать.

Губернатор наклоняется вперед:

– Представляю, сколько смелости для этого нужно. Слышал о тебе много хорошего. Говорят, ты – лидер. Вот почему мы выбрали тебя для выступления от имени таких же ребят, тех, кому мы намерены помочь.

Лидер. О ком он? О том парне, который нес рюкзаки тех, кто устал физически и обессилел эмоционально? О том, который отдал свои продукты, когда другие пожаловались, что проголодались? О том, кто сидел всю ночь у костра с младшими, которых все еще пугала темнота?

Если да, то это не лидер. Просто хороший старший брат. Губернатор отпускает меня, кивает в сторону микрофона, и вежливые аплодисменты прорывает фирменный, в два пальца, свист Доминика. Он где-то сзади. Рядом с ним Келлен. Заметив, что я смотрю на него, Доминик делает неприличный жест и ухмыляется как псих.

Семья со мной и не дает забыть об этом. Тугие узлы в животе распускаются, и я, осмелев, начинаю читать слова. Слова, не более того. Слова, которые ни к чему не относятся. Слова, которые ничего для меня не значат. Слова, которые ни для кого ничего не будут значить.