в прачечную или аптеку, терпеливо стоял в очереди за булками и печеньем, потом за творогом и кефиром. Занятия в музыкальной школе, где она преподавала, начинались со второй половины дня, и эти беспечные, им одним принадлежащие утра оказались отдельным огромным подарком. Ничто не имело значения, потому что она была рядом. Как воздух, как условие существования. И еще он физически не мог перенести, чтобы она стояла в толпе потных, кричащих теток, а потом тащила тяжелую сумку.

Иногда они вовсе не шли ни по каким делам, а садились в полупустой холодный трамвай – лучший в мире трамвай, потому что он вел к заветному дому на задворках Чистых Прудов, где жила Анина мама. Молча заходили в старый лифт с сеткой и хлопающей дверью, потом в полутемный коридор и наконец в теплую, тесно заставленную комнату. Никто никогда их не встречал, даже старая кошка Муся деликатно пряталась под вешалкой. Можно было не спешить, не думать о делах, не говорить беспомощных слов и только тонуть в тепле и нежности, не уставая и не насыщаясь. Антон ничего тогда не понимал в женской одежде и украшениях, в милых играх соблазнения и разврата, никто не учил его обнимать ломкие плечи, прижиматься щекой к нежной коже живота, целовать жесткий рубец кесарева сечения. Но он откуда-то знал, что так надо, так хорошо и правильно, и только радостно любовался ее запрокинутым светящимся лицом.

Дополнительным знаком судьбы казалось ее имя – Анна, имя героини из фильма, – и тот же чарующий облик тоненькой, прекрасной незнакомки. Даже одежда – мохнатый мягкий шарф, короткая шубка, почти детские высокие ботинки на шнуровке – будто явилась из другой, раз и навсегда недоступной жизни, хотя она честно признавалась, что шарф связала сама, а за ботинками отстояла в огромной очереди.

Зима в тот год стояла теплая и сырая, снег мгновенно превращался в дождь, лепил в лицо, превращал тротуары в скользкие мокрые тропинки, и не было ничего прекраснее их беспечных долгих прогулок в старых переулках Бульварного кольца, ранних сумерек, мокрых варежек на батарее случайного подъезда, холодной щеки под его горящими губами. Он хотел ее, хотел постоянно, дни и ночи. Как только они расставались, руки немели от пустоты, он мучился и даже плакал от жестокого, бессмысленного одиночества, и только надежда на призрачную близость завтра или послезавтра давала возможность дышать и жить дальше. Больше всего Антон мечтал уехать, уехать в другой, чужой, город, с мокрой набережной и мостом в тумане, где не нужно спешить на работу, бояться случайных знакомых в метро или магазине, где можно обнимать и обнимать ее, не расставаясь ни на мгновение.

Они мало разговаривали, все события собственной жизни казались Антону пустыми и жалкими – не рассказывать же об экзаменах или родителях, помешавшихся на новорожденной внучке. Она тоже чаще молчала, думала о чем-то своем, только крепко сжимала его руку, и Антон мучился от невозможности что-либо изменить в ее взрослой, навсегда закрытой для него жизни. Особенным страданием стали мысли о ее отношениях с мужем. Вот ведь сестра со своим Сашкой и даже родители спят в одной постели, обнимают друг друга. Значит, и Анна спит с ним. Нет! Было низко так думать, так бешено ревновать, когда сам он, жалкий щенок, не мог предложить ничего другого. Жениться на ней? Сразу перед глазами вставали лица родителей, восьмилетние близнецы, полное отсутствие денег и жилья.

– Знаешь, – однажды промолвила она, все так же задумчиво глядя в никуда, – сегодня мы пойдем покупать дубленку. Или даже шубу. Мама придумала, что мне обязательно нужна шуба. Все потому, что тетя Вера зовет маму переехать. Дядя умер еще в прошлом году, детей не завели, дом пустой.