Она поднялась из-за стола и направилась к двери.

– Эй, погодите! – спохватились вербовщики. – Вы должны дать подписку о неразглашении!

– Разглашать нечего, – обернулась Элла уже на пороге кабинета. – Давайте договоримся так: вы меня не видели, я вас не слышала.

И она скрылась за дверью.

Только вернувшись к себе в общежитие, Элла заметила, что ее бьет дрожь. Все-таки ей было страшно, хотя она ни словом, ни намеком не выдала себя в разговоре с вербовщиками. Она забралась с ногами на кровать и укрылась шубкой. Маленькая заботливая Суан Мин сунула в кружку кипятильник и заварила ей чаю. Элла с благодарностью выпила, и ей стало немного легче.

– Плостудилась? – спросила Суан Мин. – Таблетка дать?

– Нет, спасибо, – улыбнулась ей Элла. – Все в порядке. Сейчас все пройдет.

– Ты поспи, – посоветовала Суан Мин.

Они были в комнате одни. Карола уехала на каникулы к себе в Карл-Маркс-Штадт, Ампаро, как всегда, ушла к своим землякам.

Элла закрыла глаза, но заснуть не смогла. Разговор с агентами сам собой проворачивался у нее в уме. Она очень повзрослела за два года, проведенные в университете. Во многом благодаря дружбе с Лещинским. Он давал ей читать книги – иногда запрещенные, опасные. Однажды принес какую-то растрепанную книжку странного вида в бумажной обложке, на которой была изображена львица в окружении людей, а крупный заголовок гласил по-английски: «Рожденная свободной». Элла уже знала эту историю и книжку взяла неохотно.

– Это вы мне с намеком? – спросила она скептически.

– Никаких намеков. Откройте, – предложил он.

Внутри была другая книга, кривовато вклеенная в обложку. Ни имени автора, ни названия.

– Это Оруэлл, – пояснил Лещинский. – «1984 год». Никому не давайте. Даже не показывайте.

– У нас в комнате только одна я умею читать по-английски, – успокоила его Элла.

Она прочла великую пророческую книгу. Потом он дал ей «Скотный двор» того же автора, а по-французски посоветовал почитать Камю. Элла послушалась. Она уже знала слово «безысходность», и уже тогда, когда впервые прочла «Постороннего» и «Чуму», в голове у нее сложился некий замысел, хотя воплотить его ей было суждено много позже. Она принялась штурмовать французскую литературу методично, начиная с истоков, а у истоков современной французской литературы стоял Франсуа Рабле. Элла прочла «Гаргантюа и Пантагрюэля», правда, в русском переводе: на написанный старофранцузским языком оригинал у нее не хватило пороху. Лещинский дал ей почитать Бахтина – «Франсуа Рабле в истории реализма».

Все, что она узнавала, работало на ее тайный замысел, все укрепляло ее в намерении написать работу об истоках французского экзистенциализма. Работа растянулась на долгие годы, но первые наметки Элла начала заносить в тетрадь уже тогда, впервые увидев ниточки, потянувшиеся от Рабле через Корнеля и Расина к Гюго, Мериме, Стендалю, Бальзаку, Флоберу, Мопассану, Золя и Анатолю Франсу, а от них – к писателям ХХ века: Аную, Камю и Сартру.

Лещинский между тем принес ей небольшой, но уютно-толстый томик в глухом кожаном переплете без названия и опять велел никому не давать и даже не показывать. Это был роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

– Прячьте, – посоветовал он. – Лучше все время носите с собой. В комнате не оставляйте.

– Соседкам по комнате я доверяю, – обиделась Элла. – Они не возьмут.

– Лучше не рисковать, – покачал головой Лещинский. – У меня с этой книгой несколько лет назад была такая история… До сих пор как вспомню, так вздрогну.

– А что случилось? – робко спросила Элла, думая, что он не расскажет.