Декан встретил ее загадочными словами «С вами хотят побеседовать», пропустил в кабинет, а сам вышел.

В кабинете были двое. Один представился Иваном Ивановичем, другой – Иваном Петровичем. Элла так и не запомнила, кто из них кто. Начали издалека. Не хочет ли она, как комсомолка, послужить Родине?

– Что это значит? – спросила Элла. – Я хорошо учусь, на собрания хожу, взносы плачу, что от меня еще нужно?

Комсомольская организация в УДН была захудалая: комсомольцев раз-два и обчелся. Эллу такой вариант более чем устраивал. На собраниях она норовила пристроиться в самом дальнем углу с каким-нибудь детективом.

Иван Иваныч с Иван Петровичем объяснили ей, что она может послужить Родине активно, но для этого прежде всего она должна дать подписку о неразглашении их разговора. Элла сказала, что ничего подписывать не будет. Во-первых, никакого разговора еще не было, а во-вторых, они могут поверить ей на слово: она ничего разглашать не станет.

Они стояли на своем: поверить на слово, конечно, можно, но подписка при нарушении влечет за собой определенные последствия, в том числе и уголовные.

– Тогда я тем более ничего подписывать не буду! – заупрямилась Элла.

– Ну хорошо, – уступил один из Иванов, – мы рассчитываем на вашу сознательность. Мы предлагаем вам перейти на спецотделение. Учиться будете здесь же, в «Лумумбе», но подготовка совсем другая, не та, что на общем отделении. Комната своя. И трудоустройство совсем другое, и оклады. Но это вам позже разъяснят.

– Погодите, я еще не дала согласия! – перебила его Элла.

– А чего ждать? – удивился Иваныч-Петрович. – Вы зачисляетесь в штат КГБ, причем прямо сейчас. Стаж начинает течь с этой минуты. А вместе с ним и все блага.

– Время учебы засчитывается в стаж! – встрял второй Иваныч-Петрович.

– Только предупреждаю, – продолжал первый Иваныч-Петрович, будто его и не прерывали, – профсоюза у нас нет, и в течение двадцати пяти лет со дня зачисления вы не имеете права уволиться. Но у нас никто не увольняется. Преимуществ слишком много.

– Спасибо, но я предпочитаю учиться на общем отделении и самостоятельно решать, что мне в жизни делать.

– Вы не понимаете, – второй Иваныч-Петрович наклонился к ней через стол и заглянул в глаза. – Вы что ж думаете, вас «за так» сюда взяли? Это учебное заведение для иностранцев, а вас взяли. Соображаете?

– Мне никто ничего не говорил.

– А вы подумайте, – настойчиво повторил Иваныч-Петрович. – Родителей у вас нет, Родина вас вскормила, вспоила, образование дала, вы обязаны ей послужить.

– Никому я ничем не обязана, – разозлилась Элла. – Родина меня вскормила так, что мне до сих пор кошмары снятся. Я в детдоме чуть с голоду не умерла.

– Страна переживает временные трудности…

– …последние шестьдесят лет, – закончила за него Элла.

В этот год как раз намечалось празднование шестидесятой годовщины Великой Октябрьской, и вся страна уже стояла на ушах по случаю очередного юбилея.

– Откуда у вас такие нездоровые настроения? – осведомился второй Иваныч-Петрович.

– Да все оттуда, из детдома, – ответила Элла. – Между прочим, вы в моем детдоме не продержались бы и часа. Там не любят стукачей.

Агенты переглянулись.

– С таким отношением, – негодующе изрек Иваныч-Петрович первый, – вы можете запросто вылететь из института.

– На каком основании? – спросила Элла. – Я учусь на «отлично», дисциплину не нарушаю.

Ей пришло на ум «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус», но она решила вслух этого не говорить.

– А вы не иностранка! Вам не место в данном учебном заведении! – злорадно выложил свой главный козырь один из Иванычей-Петровичей.