Именно в этом контексте Словцов и Калашников считали Николая I наиболее подходящим для эпохи нестабильности правителем. Так, подобно многим, Калашников был глубоко впечатлен реакцией царя на холерный бунт в Петербурге в 1831 г. Он писал Словцову, что «простой народ, которой везде одинаков, от Афин до Парижа и до Петербурга, взбесился, переломал больницы, убил некоторых лекарей и успокоился не прежде, как когда приехал на площадь сам Государь». С появлением Николая на Сенной площади «весь народ» повалился на колени, причем и у людей, и у императора на глазах были слезы. «Все удивлялись твердости духа в Монархе, – добавляет Калашников, – и каждый добрый Русской не мог не сокрушаться о том, сколько неприятностей переносит Его Высокая душа!»131.

Словцов и Калашников видели в Николае лидера, готового не просто реагировать, а действовать мудро и конструктивно. Незадолго до своей смерти в 1863 г. Калашников писал, что со времен войны с Наполеоном Россия изменилась настолько, что «ее уже узнать трудно», причем в основном оттого, что «Просвещение, более или менее, проникло во все слои общества»132. Калашников указывает на важную роль в этом процессе самого царя, предпринявшего кодификацию законов и улучшившего положение государственных крестьян. Отмечая, что в предыдущее десятилетие у России не было Основного свода законов, он пишет Словцову в 1837 г., что «в России 10 лет – целой век»133. Словцов согласился: «После Библии законы отечества первое изучение»134. Калашников, служивший в Министерстве государственных имуществ, написал учебник для министерских школ135 и вообще считал предприятия его начальника министра П.Д. Киселева беспрецедентным по масштабу подвигом в борьбе за просвещение. В 1838 г. он писал по этому поводу Словцову: «Если Господь продлит царствование нынешнего ГОСУДАРЯ: то Россия далеко подвинется вперед. С его мудростию и твердою волею к благу народа, при его могуществе, чего нельзя сделать?»136.

Симпатия Калашникова к Николаю I ярко отразилась в громадном труде, которому автор посвятил последнее десятилетие своей жизни, – «Историческом обозрении устройства Государственных Крестьян и Имуществ под непосредственным ведением Государя Императора Николая Перваго», насчитывающем 3496 страниц. Он считал, что эта работа является образцом «административной истории», нового вида историографии, в которой остро нуждалась Россия XIX в. Историки, писал Калашников, преимущественно имели дело с межгосударственными взаимоотношениями, редко затрагивая «административныя деяния ГОСУДАРЕЙ, их тяжкия сумы и заботы о благе народов, внутри своих кабинетов». Если бы они обратили внимание на подобные предметы, в таком случае было бы «менее ложных толков и более признательности в народах к их властителям»137. На первый взгляд, донкихотская задача создания 3500-страничной истории царских деяний, написанной накануне отмены крепостного права, выглядит замыслом, преисполненным сервильности. Однако если мы примем во внимание, что Калашников решил осуществить свой грандиозный проект самостоятельно, посвятив ему личный досуг и получив в награду за него всего лишь табакерку, это верноподданническое сочинение предстанет великолепным примером отношения русского чиновника к службе как к подобию некоего священнодействия, поистине важнейшему слагаемому его жизни.

Подведем итоги. Словцов и Калашников являлись сибиряками, считавшими имперское правление созидательной силой, которая не столько угнетала царских подданных, сколько улучшала их состояние, чего самостоятельно, вне этой опеки, они едва ли смогли бы достичь. Альтернативой империи, по их мнению, был хаос. Однажды Словцов, объединяя в присущем ему духе Россию и Древний Рим, сказал по этому поводу: «