Я ровным счетом ничего не поняла из того, что сказала бабушка, и… снова забыла об этом. Не то чтобы совсем, как в первый раз. Но было ясно, что ничего приятного и интересного мне взрослые не расскажут. Прошел еще год или два, и однажды, когда мама сетовала, что я не люблю физику, как папа, и биологию, как она, и вообще непонятно, что люблю и чем собираюсь заниматься по жизни, и в кого я такая пошла, я возьми и скажи:

– Может быть, я просто похожа на того человека, с кем ты стояла на свадебной фотографии? Это кто? Мой отец?

Я не знаю, почему и кто это спросил, но точно не я. Или если я, то какая-то другая я, которую я совсем не знаю. Ведь иногда бывает так, что поступки совершаешь вроде ты, а вроде и не ты. Словно кто-то или что-то руководит тобой – постороннее, либо живущее внутри тебя, но тайное, до поры до времени никак себя не проявляющее, о существовании чего ты и не догадываешься.

Мама очень долго смотрела на меня и ответила одним словом:

– Нет. – Потом обняла меня, посидела так и сказала еще одно слово: – Да.

Встала и ушла в свою комнату. Я думала, что на этом разговор закончился, но мама через некоторое время вышла, принесла две небольшие фотографии и молча протянула мне. На одной тот высокий человек с пышными усами держал на руках ребенка, завернутого в большой кружевной конверт с розовым одеялком, а рядом стояла улыбающаяся мама и растерянно смотрела в камеру, держа этого человека под руку. На второй фотографии я сидела, совершенно голая, на разложенном диване, с маленькой книжкой в одной руке и показывала кому-то книжку. У книжки один край был откушен, на фотографии это было отчетливо видно. Еще была видна чья-то рука с большими черными часами, в клетчатой рубашке, крепко державшая меня за голую ступню. Рука была в два с половиной раза больше ступни.

– Вот, – сказала мама. – Довольна?

Я не понимала, почему мама вдруг так агрессивно со мной разговаривает, как будто я спрашиваю о чем-то нехорошем, неприличном, требую чего-то. Я промолчала – ведь она сама всегда так делает, когда ответить сложно. Не надо говорить ерунды, саму тебя заводящей в тупик, – просто молчи.

– Да, я не говорила тебе. А зачем? – продолжала мама.

Я молчала.

– Всё сложно. И даже сейчас объяснить сложно, хотя я думала – годы пройдут, и всё станет понятнее.

Я молчала.

– Толя, он… Ну, в общем, я… А твой папа, Вадик, то есть Якин… он… – Мама вдруг начала плакать.

Если иметь в виду, что плачущую маму я никогда раньше не видела – мама плакала на похоронах бабушки, но до них нам всем было еще жить и жить – я испугалась.

– Мам…

– Что, Маша? Зачем тебе вообще это? Тебе чего-то не хватает? Ну, увидела фотографию, и забыла – всё! Я-то думала – каким ты будешь подростком? Вот, оказывается, каким! Любознательным! – Мама хмыкнула, всхлипнула и еще поплакала, потом сказала: – Спрашивай.

– Как его фамилия? – без раздумий спросила я. – Тобольцев?

– Маша, Тобольцева – моя девичья фамилия, соображай головой, тебе уже скоро четырнадцать лет, а ты всё как маленькая. А Толя, в смысле тот Толя, который… – Мама с сомнением взглянула на меня, словно решая, говорить или не говорить, вздохнула и все-таки сказала: – Сергеев.

– А где он живет?

Мама пожала плечами.

– В Сибири.

– А где в Сибири? Сибирь большая.

– Где-то.

И всё. Мама не хотела больше ничего говорить. Я пыталась спросить что-то у папы, он тоже отказывался, тут же прятался за маму или в свои тетрадки, смотрел на меня беспомощно и растерянно, и я отстала. Не хотят говорить – не надо.

Прошло еще два или три года. Я повзрослела. Пошла в одиннадцатый класс, у меня с весны еще появился серьезный поклонник в школе, Голубев Егор, троечник, спортсмен, на год меня младше, высокий, красивый, блондинистый, популярный у девочек, наглый и очень глупый, не дававший мне прохода. Появился и закрепился. Серьезность его намерений заключалась в том, что он для начала разогнал моих вечных неудачливых поклонников Трясова и Панюськина, а потом принялся ухаживать сам: то и дело толкал меня на переменах, прятал мою сумку, однажды подбросил мне открытую пачку сигарет и подошел вразвалочку, громко спрашивая: «Маш, не ты стырила мои сигареты?» Глагол «стырила» звучал гораздо грубее. И я не знаю, как это связано (а в нашем организме всё очень сложно взаимосвязано), но чем больше ко мне приставал Голубев Егор, тем чаще я вспоминала ту странную историю о человеке с пшеничными усами, стоявшем на пороге роддома и державшем меня на руках. Счастливая (вроде как) мама, прислоняющаяся к нему головой, растерянно и чуть тревожно смотрит в камеру. Я (а ведь это точно я, кто же еще?!) – где-то там, завернутая в одеяло с кружевами (Почему, кстати, одеяло? Лето же! Я же летний человек, родилась в самом начале июля!) – ничего пока не знаю, о том, что было, что будет…