– Поскорей бы их, гадов, за Десну протурить.

– Это так. Да только за Десной тоже земля наша, русская, и ее тоже выручать надо. Если б за Десной война кончилась, да тут бы мы его коленками задавили…

– Там все же легче будет. Смоленск рядом.

– А это правда, – вдруг согласился пожилой. – Там, за Десной, глядишь, сменят наш полк. Во второй эшелон отведут. Мы уже негожие стали, уморенные. Для наступления свежий народ нужен. Хоть вошь из одежки выморим. В баньке помоемся.

– Тебе, дядь Петь, только бы одно – в тыл, да вшей поморить.

– Тыл каждому солдату мил. А вошь заела. Что-то в последние дни больно густая пошла да злая. Надо ее поголовье снизить. А воевать… Навоюемся еще. Я, Колюшка, уже довольно пожил на этом свете. Детей, вон, нарожал. Дети большие уже. Если что, без отца не пропадут. Дом построил. Бабу красивую любил. И еще одну имел, городскую, интеллигентную.

– Вот так новость! Чужую, что ль?

– Нет, она незамужняя была, – возразил пожилой солдат. – Чужая, брат, это когда мужняя жена. С такой грех. А тут… Тут с ее стороны никакого греха. Тут уж, брат ты мой, я грех на душу принял.

– Ну и ну! Расскажи, дядь Петь, как дело-то было? – загорелся пулеметчик. – Ты про это раньше не рассказывал.

– Не рассказывал, верно. Про все, что в жизни приключилось, не расскажешь. Да и незачем.

Правее басовито и размеренно простучал длинной очередью ручной пулемет Дегтярева.

– А ты-то, парень, – продолжил свою речь старый боец, – бабу аль девку поимел хоть раз? Знаешь хоть, где у бабы жарче всего?

– Да было дело… – И пулеметчик вяло усмехнулся.

– Было? Аль врешь? А? Как про сапоги… – Пожилой добродушно засмеялся. – Значит, не было.

Помолчали.

– Ты ничего не слышишь? – вдруг насторожился пожилой.

– Что, дядь Петь?

– Будто зашуршало там.

– Где?

– Там, возле проволоки. Кинь-ка гранату. Ты половчее меня. А то подползут…

Ратников невольно напрягся. Он тоже прислушался, но ничего подозрительного не услышал.

Щелкнул запал, и через некоторое мгновение ночь разорвало взрывом гранаты.

– Не туда ты ее запульнул. Далеко. А ну-ка, другую, поближе.

За бруствером лопнула еще одна граната. На этот раз совсем близко, так что над траншеей упруго прожужжали осколки.

Нет, подумал со вздохом Ратников, не поговоришь на фронте о мирном, не забудешься в довоенных воспоминаниях, когда каждый миг был счастьем. А вот ему, Ратникову, счастье выпало и на фронте. Настоящее счастье с женщиной. Да такое, что только роман писать.

– Никого там нет, – сказал пулеметчик.

– Кто его знает. Береженого, знаешь…

– А может, кто из своих ползет? Раненые. С нейтралки. Там сегодня штрафников вон сколько осталось. Да, дядь Петь, наша судьба еще не такая лихая. А ихнего брата совсем не жалеют. Вон сегодня что было… Без артподготовки, под пулеметы…

– Осужденные ведь, – нехотя пояснил пожилой. – Искупить должны.

Ратников затаил дыхание и почувствовал, как пересохли губы.

– Да знаю я, за что иногда под трибунал угодить можно. Вон, Олейников с лейтенантом сегодня вышли. Повезло. Олейникова я знаю. Земеля мой, пулеметчик. Ты ж сам знаешь, какая у них история вышла.

– Ты, Колюшка, эти разговоры брось. Мы люди маленькие, и дело наше простое, солдатское.

– Да ладно тебе, дядь Петь! Весь полк знает, что Олейникова с лейтенантом за здорово живешь в «шуру» отправили.

– А я тебе говорю, помалкивай. Пущай другие говорят, а ты слушай да помалкивай.

Ратников уронил голову на колени и едва не разрыдался. Так внезапно и сильно подступило к горлу. И это сочувствие бойцов, и пережитый день, неимоверно тяжкий и долгий, и рукопашная на «тягуне», и то, как ползли оттуда к своей траншее, и страх, что там их ждет пуля или несправедливый упрек Соцкого, и холодная неизвестность, которая ждет впереди, на высоте, куда скоро надо идти вместе со взводом Порошина, – все нахлынуло разом, и такой горькой волной, что не было сил справиться с собой.