– О, нет-нет! Вы же знаете, что абвер этим не занимается. – Немец снисходительно засмеялся.

И Радовский невольно подумал, что слова, произнесенные таким тоном, быстро забываются, если это необходимо тому, кто их произнес.

– Надеюсь, что это так.

Брукманн усмехнулся, теперь уже более сдержанно. Когда перед вылетом он получал последние инструкции, его предупредили, что командир группы «Черный туман» – человек опытный, бывалый, но с характером. Для выполнения приказа он сделает все, так что лучше его не ломать, а постараться с ним поладить. Только в абвере могли так относиться к русским, да еще бывшим царским офицерам с белогвардейским прошлым.

Ночь была теплой. И только небо прохладным алмазным ручьем Млечного Пути сияло над Омельяновичами, напоминая о весенней поре, когда такие ночи еще преждевременны, а значит, и ненадежны. Вглядываясь в густую влажную темень ночи и чувствуя на губах ее прикосновение и тепло, Радовский с иронией подумал: Соловьи на кипарисах и над озером луна…[3]

Третий батальон был поднят по тревоге. Девятой роте после поверки тут же объявили отбой. А Седьмую и Восьмую в полном составе выдвинули в район карьера, к старым баракам, где до войны и какое-то время в период оккупации жили рабочие местного торфопредприятия. Теперь бараки были превращены в казармы и их занимала часть особого назначения подполковника Кондратенкова.

Когда после построения вышли из деревни и, повзводно, запылили изношенными солдатскими ботинками и брезентовыми сапогами в сторону леса и болот, за которыми иногда порыкивал, встряхивая тыловую тишину, фронт, Воронцов побежал в голову колонны и вдруг услышал фразу, которую потом вспоминал всю войну. Возле конюшни, где был свален колхозный инвентарь, еще годившийся для какой-нибудь крестьянской пользы, а потому не сброшенный под горку, стояли офицеры штаба батальона и политотдела штаба полка. Они смотрели, как покидают деревню роты, и кто-то из них, возможно, не ожидая, что его голос прозвучит так громко, сказал:

– Воронцов и Нелюбин как стараются! Добивать своих повели…

Воронцов оглянулся. Но увидел возле конюшни только серые равнодушные лица, которые не выражали ничего. В какое-то мгновение внутри, как перед атакой, сработала тугая пружина, и он готов был вернуться, подбежать к стоявшим и, невзирая на звания и должности, попросить повторить брошенное ему в спину и пояснить, что имел в виду говоривший. Если бы такое случилось год или даже полгода назад, он именно так бы и поступил. Но теперь…

Теперь надо было думать о другом. О чем?

Они даже не знали, куда их выдвигают и зачем. Ни он, ни Нелюбин. Ни замполиты. Молчал и офицер с кантами войск НКВД на погонах. Офицер покачивался в седле на высоком тонконогом коне и ни с кем не разговаривал. Так что думать предстояло именно о том, что он только что услышал.

Куда их сдернули? Почему колонну ведет офицер СМЕРШа?

Перед выходом из строя приказали выйти всем, кто прибыл в составе маршевой роты. Вывели и пополнение, прибывшее буквально накануне из Ташкента. Узбеки, киргизы, несколько «печатников», как называл комбат тех из новоприбывших, кто имел во внешности интеллигентские черты вроде робости, медлительности, плохой реакции на исполнение команд, неумения носить форму и в надлежащем состоянии содержать личное оружие. К «печатникам» Солодовников причислял и тех, кто носил очки.

– Воронцов, оставь за себя кого-то из взводных. Пускай он тут на полигоне займется твоими печатниками и басмачами. Пока вы там… Глядишь, пара-тройка славян и из этой оравы получится. Ухвати их за душу. – Капитан Солодовников посмеивался, угощал уходящих «Герцеговиной флор», хлопал по плечу солдат, с кем вернулся из-под Омельяновичей. Но в глазах его Воронцов увидел беспокойство, почти панику. Батальон держался на старослужащих. И вот комбат их отпускал от себя, отправлял на какое-то непонятное задание. Получит ли он их назад через трое суток, как сказано в приказе?