Аникин случайно стал свидетелем разноса, который майор устроил опоздавшим лейтенантам. Последними прибывшими и были старший лейтенант Каспревич и его замкомвзвода. Как позже узнал Андрей от своего командира-взводного, опоздали они из-за Каспревича. Добирались вместе, а Каспревич, как старший по званию, всю дорогу «командовал» своим попутчиком, упирая на то, что торопиться в штрафную роту не надо, что, мол, «подождут», и при каждой возможности устраивал привал с отдыхом.

С первых минут пребывания старшего лейтенанта Каспревича в роте стало ясно, что понятие фронтового товарищества и другие элементарные понятия, без которых в окопах никак не продержаться, у него отсутствовали напрочь. Свою манеру командования он тут же продемонстрировал на своих подчиненных. Из-за опоздания командира взвод Каспревича и на получении оружия и амуниции, и у полевой кухни оказался последним. Бойцы, получая остатки, не скрывали своей злобы, а командир вместо того, чтобы сгладить им самим созданную ситуацию, лишь ее усугубил.

Тут же, у полевой кухни, у самого края шпал, он выстроил свой взвод – голодных, уставших с дороги, разозленных донельзя штрафников – и принялся читать им нудную нотацию про дисциплину. Почти половину стоявших в двух шеренгах составляли бывшие заключенные, которых, сразу после вынесенных судебных решений, вместо лагерей отправили на фронт из следственных изоляторов Подмосковья.

Были среди них и впервые осужденные, за преступления, которым в мирное время и ход вряд ли дали бы. На скамью подсудимых их привели украденная на рынке краюха хлеба или кочан капусты, брак в работе у станка, допущенный вследствие недоедания и хронического недосыпа и позже квалифицированный сволочным мастером или начальником цеха как уголовно наказуемое вредительство. Эти люди, совершенно мирные, попросту не сумели вынести неподъемное бремя войны. Как говорили про таких сами уголовники: «случайные пассажиры».

Но подобрался и контингент бывалых лагерников, сделавших в суровые таежные края по одной или даже по две «ходки». Если бы отправили их не на фронт, искупать свои судимости кровью, а в противоположную сторону – к студеным берегам Охотского моря, быть бы им закоренелыми преступниками, которым бесповоротно заказан путь исправления. Рецидивистов в штрафные роты не брали. Но война неумолимо катилась на Запад и каждый день, каждый час требовала все нового человеческого материала. Свежая кровь нужна была этой распластавшейся на огромной территории, от северных ледовитых морей до дунайских плавней, огромной махине уничтожения, как бензин и солярка.

И этот нескончаемый гул канонады, этот пропахший гарью и копотью, растерзанный авианалетами железнодорожный вокзал пугали новичков близким дыханием смерти. Но этот запах гари и смерти давал небывалый шанс. Это, как никто другой, понимали те самые прожженные бродяги – несколько развязно стоявших в шеренгах рядовых. Каждый взрыв, сотрясавший воздух и землю и добиравшийся до печенок, будил то самое, от чего, казалось, уже навек пора было отказаться: а вдруг повезет… и удастся выжить… и смыть кровью с души все налипшее… как коросту и… начать заново, с чистого…

Они, одетые в форму красноармейцев бойцы ОАШР, почуяли этот шанс, как неуловимый аромат наваристого борща, ощутили его, как несбыточную весну за «колючкой», которую вдруг обретаешь, как сказку, выходя в свой срок за порог опостылевшей «зоны». Но ничего такого не понимал и не чувствовал командир взвода, лейтенант Каспревич. Брызгая слюной, сверкая дурацкими – здесь, на разбомбленном вокзале, среди пыли и дыма – золотыми погонами, он толкал перед строем свои глупые речи.