Я целую твердые губы, кусаю плечо там, где начинается шея, с мстительным удовольствием осознавая, что укус будет виден из-под строгой рубашки, и это заводит еще больше. 

Он двигается так сильно, так грубо… Так правильно! 

Так, как мне надо. 

Как никто другой. 

У меня не было возможности сравнивать. Он – мой первый и единственный мужчина. Но я уверена, абсолютно уверена, что ни с кем другим я никогда бы ничего подобного не испытала. Никогда. Это просто невозможно. Только с ним. 

Я запускаю руки под ворот рубашки на спине, царапаю спину, стремясь оставить как можно больше следов на нем. Чтоб хотя бы какое-то время он видел эти знаки и вспоминал обо мне. 

Потому что это для меня он – первый и единственный. А я для него…

Но не сейчас. Конечно, не сейчас. 

- Олька, Олька моя… - шепчет он тихо и как-то болезненно, двигается все грубее, уже не думая обо мне, уже просто вбиваясь со всей силы так, что завтра тело, непривычное к таким нагрузкам, точно будет болеть, но опять же, это будет… - Олька, моя, моя, моя…

Я смотрю, как он кончает. Я, как всегда, не могу оторвать от него взгляда в этот момент, и, как всегда, одно это зрелище заставляет последовать за ним в удовольствии. Ослепительном, остром, жестоком. 

Боль и сладость. 

Как я люблю. 

И как он любит. 

Он еще какое-то время лежит на мне, шумно выдыхая, мягко целуя в висок, спускаясь к уху,  облизывая мочку, дразня. Мне томно и сладко. Мне спокойно. Как всегда с ним. 

Пока он не начинает говорить. 

Не хочу, чтоб он говорил. Поэтому начинаю сама. 

- Надолго в этот раз?

Он молчит, дышит, потом прикусывает напоследок шею, тоже оставляя след на видном месте, поднимается. Поправляет на ходу одежду, идет к столу, наливает воду себе и мне. 

Он давно не пьет. Сигары – единственная слабость. 

Ну, и еще я. По крайней мере, он так говорит. 

- Посмотрим, как пойдет. Мне, вообще-то в Москву надо. 

- А здесь тогда зачем?

Он режет меня взглядом, опять ставшим привычно жестким. И не отвечает. Пьет, ищет на столе гильотинку для сигар, потом спички… Короче говоря, совершает все привычно неторопливые действия, так успешно забивающие неловкие паузы. 

И это меня опять заводит. Только не так, как ему понравится. 

- И вообще, к чему был этот цирк с конями? Вернее, с одним конем? Неужели нельзя позвонить?

- А ты бы приехала? 

Он садится в свое генеральное кресло, смотрит на меня пристально, окутывая себя сигарным дымом. 

Я сажусь, еле сводя ноги, ищу белье, хмурюсь на разодранные форменные штаны, короче говоря, совершаю все привычные действия, так успешно забивающие неловкие паузы. 

И это его заводит. И тоже совсем не так, как мне понравится. 

- Ольк. Олька…

- Что? Штаны порвал, как мне домой ехать теперь? 

- Никак. Ко мне поедем. 

- Размечтался. От тебя потом не уедешь, из этого твоего бункера гребанного… Не выпустишь же. А у меня смена завтра. 

- Почему завтра? Ты же сегодня была?

- Ну и что? Попросили подменить…

Он молчит, хмурится сквозь сигарный дым, и я торопливо добавляю, чуя неладное и зная его дебильную способность влезать туда, куда не просят:

- Только попробуй!

Он молчит. Курит. 

- Олег! Мне прямо сейчас уйти? Ты же меня знаешь, я Васю твоего прямо с окна выкину, если помешает!

- Иди ко мне, Шипучка, я скучал по-скотски просто.

Он говорит это так просто, так спокойно… 

И я иду. 

Забыв про злость, про то, что мы с ним опять чуть не повздорили. 

Иду. Сажусь на колени, прямо в белье, с растрепанными волосами, несвежим после смены лицом, усталая и одинокая женщина. 

И чувствую себя опять, как двадцать лет назад, молодой, веселой, участливой.