– Люди пришли, принять просят. Не наши – городские, русские.

– Поздно что так? – заворчала старуха, но потянулась за изогнутой деревянной клюкой, поднялась на ноги, зашаркала ногами по полу.

– Так звать или нет?

– Зови, раз уж тут, посмотрю.

Сэсег юркнула в дверь, потом просунула голову обратно, потянула воздух широкими ноздрями:

– Горелым пахнет, нагасаэжы, в вашей комнате пахнет.

– Давно сгорело все, э? Зови людей, Сэсегма.

Баирма доковыляла до стола, покрытого тканевой цветной скатертью, села на крепкий деревянный стул, достала рукой до зеленого бархатного мешочка, подтянула к себе.

За дверью послышались шаги, робкий стук. В проеме нарисовалась грузная, холеная русская женщина. Не старая, вовсе нет. Но уставшая.

Шаманка сощурила и без того узкие щелки глаз. Смотрела не на женщину, а за нее. За спиной гостьи – он, тот самый… из снов. Гардиан. Хранитель по-нашему. Просителей всегда кто-то сопровождал, она всех видела. Вели к ней своих подопечных за подсказками. Но он явился впервые.

– Здравствуйте, Баирма Эрдыниевна, – заговорила женщина и суетливо заелозила руками в большой сумке.

Баирма указала взглядом на второй деревянный стул. Женщина села и снова засуетилась. Достала из сумки бутылку молока, печенье, конфеты. Выложила на стол.

– Я не знаю, правильно ли, – заговорила быстро. – Сказали, надо сладкое принести и молоко, а как и что… я не знаю.

– Звать как? Пришла зачем? – рубила вопросы Баирма, а руки уже развязывали тесемки бархатного мешочка.

– Дина я. Дом продать не могу. Уехать в Москву хочу, дочь уже там. А тут дом. Большой. Жалко бросить. Хороший. И продаю недорого. Покупатели приходят, нравится. А потом срываются. Три раза уже сделка сорвалась. Может, заговор какой? Может, прокляли?

– Э-э-э, глупые, все вам проклятья да дьяволы мерещатся. В себе разберитесь сначала, – шаманка презрительно фыркнула.

Она сжала в руках затертую зелень бархата, прошептала что-то в сухие ладони и высыпала из мешочка россыпь цветных камней. Долго не разглядывала, и так все ясно. Глянула лишь за спину женщине разок, чтоб в его глаза взглянуть, удостовериться.

– Ты, – говорит Баирма, – давно к матери-то ходила?

– Я? – губы Дины в тонкую ниточку растянулись. – Сестра ходит. Как положено, на Радоницу была, убирала могилу.

– А ты? Чем на мать обижена? Чего простить ей не можешь?

Дина свела тонкие брови к переносице, задышала часто:

– Не обижена я. Нет времени просто.

– Врешь мне, глупая. И себе врешь. Ни признать, ни исправить не хочешь. Оттого тебя и не отпускают. Пока здесь все долги не закроешь, не видать тебе нового места.

– Что признать? И что уж теперь исправить? Она нас с Милкой на мужика променяла. Замуж пошла, а сестру я поднимала! А ведь сама девкой… девчонкой еще была. Ребенком! – покатые плечи затряслись нервной дрожью. – И я зла не держала, все как должно сделала, когда… когда умирала мать – перед смертью простились, похоронили, памятник поставили…

– Но не простила…

– Да как? Как это простить?!

– А тут уж не моя забота. Я тебе задачу указала, а дальше как хочешь, так и решай. Хошь, к мозгоправам вашим ходи, хошь – в церковь. А не хочешь – не ходи никуды. Только камешек этот до самого конца протащишь, а потом по новой, в другую жизнь его поволокешь. Пока не поймешь – как простить. Пока не простишь. Вот твоя задача. Артефакт твой (тьфу ты, шайтан, слово-то какое). Хошь – верь, хошь – не верь. Мое дело – передать.

Шаманка поднялась, развернулась спиной к гостье, пошаркала к промятому дивану. Когда обернулась, уже не было никого. Села грузно, клюку аккуратно приставила рядом. Вздохнула.