Григорий рванул с места в карьер. Бежал быстро, не опасаясь зацепиться за корень, сорваться в обрыв или насадить глаз на ветку. Видел он прекрасно и корни, и край оврага, и ветки. Видел и уворачивался с невероятной ловкостью. Наверное, и через каменную стену сумел бы перемахнуть, если бы была в том острая нужда, но потайная дверца была предусмотрительно открыта. Не пришлось через стену.

И уже оказавшись на территории усадьбы, Григорий растерялся. Слишком много всего: звуков, запахов, чувств. Так много, что не понять, куда бежать, что делать и кого спасать. А в том, что придется спасать, сомнений не было. Вот, пожалуй, единственное твердое чувство, которое его держало и вело, которое заменило ему чуйку. Или усилило эту чуйку многократно?

Первым делом он отыскал тайник, что показала ему тетя Оля, сунул за пазуху серебряный ошейник. Ошейник неприятно царапал кожу. Даже через рубаху. И вообще… избавиться от него хотелось как можно быстрее. Или хотя бы убрать подальше от собственной шкуры. Той самой, что нынче вывернута наизнанку и потому такая чувствительная.

Разобравшись с ошейником, Григорий замер, запрокинул лицо к небу, втянул ноздрями воздух, прислушался. Запах он хотел вычленить один единственный, но вот беда – за столько лет, что был вдали от сына, уже и забыл, как сын пахнет. Что искать? Где искать?..

Не пришлось долго искать. Горела часовня, и свет от нее ярким факелом освещал все вокруг. Метались темные тени в заброшенной оранжерее. Григорий со своей позиции насчитал три. Насчитал, но бросился не к оранжерее, а к часовне. Воспоминания возвращались, бились о череп холодными волнами. Одно было самое настойчивое, самое болезненное. Митяя они искали в часовне. Искали тайник, там спрятанный. Тогда не нашли, а сейчас часовня полыхает огнем. Почему так? Кто поджег? Где Митяй?

Григорий ринулся вперед, как глупый мотылек на пламя свечи. Да только и он не мотылек, и свечка великовата… Хотел было прорваться внутрь, но почти мгновенно понял, что не получится. Жар от часовни шел такой, что его едва остывшая изнанка снова занялась болью. Григорий отшатнулся, закружил вокруг полыхающих стен, попытался заглянуть в провалы окон. Не пускал огонь, скалился, рычал, словно зверь. Куснул даже за руку. Было больно, но не сильно. Рану Григорий заметил лишь потому, что шкура на руке начала облезать, да противно завоняло горелым мясом. Он пробовал кричать, звать сына, но рев огня заглушал его слабый голос. Накатило отчаяние, такое сильное, что захотелось войти в это кострище, чтобы разом все порешать, чтобы все закончилось.

Слабость была минутная. Никогда Григорий не поддавался хандре и унынию, верил в чуйку и фарт. Вот сейчас чуйка ему нашептывала, что Митяя в часовне может уже и не быть, что убежал, или забрали. Некогда разбираться! Забрали, а часовню подожгли, чтобы сбить упырей со следа. Вот и он сбился, не чует ничего, кроме вони пожарища. Не чует, но видел кое-что. В оранжерее видел.

Опоздал! И тут опоздал. Из трех теней осталось только одна, лежащая ничком на дорожке, истекающая кровью, погибельной кровью мертворожденных. Вот только Григория больше на кровь эту не тянуло. Как семь бабок его отходили! Или одна единственная, тетя Оля его отходила. Вытащила своей погибельной кровью с того света. С того света вытащила, а до этого может и не дотянула. Болтается он теперь ни живой, ни мертвый, ни голодный, ни сытый. Зато чует, вот сейчас остро и отчетливо чует тех, кто был в оранжерее до тети Оли. Думал, что забыл родного сына. Ан, нет, не забыл! Был тут Митяй, еще совсем недавно был! А вместе с ним Танюшка и Сева. А еще упырь… След Митяя и Севы слабый. Полчаса, считай, как ушли. Если Григорий поспешит, может, и нагонит. Но сначала нужно отдать долг, вернуть тете Оле то, что ее по праву. Все ж таки он пока еще больше человек, чем не-человек, а люди долги должны возвращать.