Выпив, успокоился.

— Что же заставило вас передумать? — не удержался от вопроса Пётр.

— Позвольте, пригласить вас табачку покурить, — вместо ответа предложил воевода. — У меня и трубочки заранее подготовлены. Уж не побрезгуйте. Табак отборный, из Голландии выписан. А челядь пока перемену блюд сделает.

— Благодарствуем. Мы это зелье не особо уважаем, но возражать не станем, если вы при нас закурите, — заверил Пётр.

Они прошли в кабинет, в котором воевода держал курительные приспособление. Сыщики терпеливо ждали, пока Фёдор Прокопич набьёт табаком трубочку, раскурит её и выпустит первое колечко дыма. Пётр при этом старался дышать через раз. Больно ядрёным оказался табак у хозяина дома.

— Что ж, господа, — наконец изрёк воевода. — Пришла пора о деле поговорить. Можете не волноваться, тут чужих ушей нет. Всё между нами останется.

— Как скажете. К делу, так к делу. Оно, пожалуй, вернее будет.

— Думаете, нападение на монастыри первое? — воскликнул Фёдор Прокопич. — Если бы! Марфинский монастырь уже третий по счёту. До этого случая ещё два монастыря в наших краях обнесли, токмо без смертоубийств.

— И кто же этот у вас такой хваткий, что ничего не боится: ни власти мирской, ни власти небесной?

— Есть у меня человечек один на подозрении, — ответил воевода. — Правда, это такой человечек, что добраться до него почти невозможно.

— Кто же он?

— Сапежский, из местных помещиков. Служил в самом лейб-гвардии Преображенском полку, да по увечью (ногу ему ядром оторвало во время войны со свеями) был отправлен в абшид и вернулся в поместье. Сущее наказание моё! Собрал подле себя шайку разбойничью, грабежами занялся. Набегами разорил две фамилии дворянские Забелиных да Лоскутовых. Сам-то конечно на промысел не ходит, шайкой повелевает тайно, да нет такой тайны, чтоб не стала явной.

— Почему же вы тогда его в острог не посадите? — удивился Иван такой бездеятельности воеводы.

Тот горестно повёл плечами:

— Посадишь такого! Поймали как-то раз двух сообщников Сапежского, а он их в тюрьме отравил, дабы те на него не показали. Опосля такого все его пуще прежнего бояться зачали. А он знай себе стучит ногой-деревяшкой да посмеивается. Песню про себя сочинил: «Отколь ветер не повеет, Сапежский не заробеет…» и что-то там ещё такое же. Я и сам его откровенно побаиваюсь. Ему приказать человека живота лишить — что, извините, опростаться. На вас вся надёжа, господа сысчики. У моих полициянтов кишка тонка.

— А у нас, значит, не тонка, — усмехнулся Иван.

— Вы ж из самого Петербургу. Чего вам бояться? — глухо произнёс Фёдор Прокопич.

— Допустим, — согласился второй сыщик. — Посмотрим на дело с другой стороны. Как нам арестовать вашего Сапежского, коли улик никаких?! Нельзя же просто так хватать человека, да ещё из фамилии шляхетской. Шум на весь мир будет!

— Есть способ размотать всё веревочку. Дошло до меня известие, что в скором времени людишки Сапежского попытаются на ярманке амбар армянский обнести.

— Что за амбар такой?

— Там купцы армянские деньги и товары свои хранят. Вот коли удастся прихватить шибаев на горячем да проворно, покуда Сапежский ничего не узнал, показания из них вытрясти — тогда и к самому главарю можно будет подобраться. Токмо мне самому дело сие не по зубам. Убьют меня опосля этого: не сам Сапежский, так сын его. Тоже яблоко, что недалеко от яблони упало. Вам проще: вы уедете, а я тут останусь.

— Что же нам прикажете вдвоём Сапежского брать?

— Полицейских моих шибаи давно в лицо знают. Я ж говорю — одно название, что город: деревня деревней. Рази что из команды солдатской охотников разыскать, да токмо ненадёжны они будут. Проболтаться в кабаке могут. Придётся вам своими силами управиться.