Когда Бубон отдыхает, одному богу известно. Я привыкла засыпать под цокот копыт Корчагина и просыпаться под него рано-рано, когда улица еще спит. Я жизни своей не могу представить без этого цокота, который эхом подхватывает ночная улица, без тихого, то приближающего, то удаляющегося звона колокольчика и без песни, которую распевает Бубон:

– Путешествует по миру

Одинокий пилигрим,

И, терзая мандолину,

Напевает себе гимн:

«Миромирроу, миромирроу,

Я для всех неуловим,

Миромирроу, миромирроу,

Я – счастливый пилигрим...»

Ночью опять заиграл рояль.

Я проснулась, натянула на голову одеяло и постаралась заснуть.

Рояль мне достался в наследство от бабушки. Она была талантливой пианисткой, много концертировала и мечтала, чтобы я пошла по ее стопам. Но с музыкой у меня не сложилось, дальше этюдов Черни дело не двинулось, и рояль остался стоять в квартире деталью изысканного интерьера.

Первый раз он заиграл через неделю после того, как мои родители уехали в длительную командировку. Я проснулась среди ночи от того, что кто-то неумело и вразнобой перебирал клавиши. От ужаса я не смогла даже заорать. Объяснение напрашивалось только одно – в квартиру забрался чокнутый вор, который, поняв, что рояль с собой не унести, решил побренчать на нем. Я не рискнула ни кричать, ни звонить в милицию, просто залезла под кровать и протряслась там до утра. Но утром я поняла, что в квартире никого не было. Окна были плотно закрыты, цепочка на двери не тронута, ничего не пропало и вообще, – никаких следов чужого пребывания в доме. А главное – пыль на крышке рояля красноречиво утверждала, что ее давным-давно никто не открывал.

Тогда я уговорила себя, что мне все приснилось.

Но следующей ночью рояль опять заиграл. И снова – словно маленький ребенок тыкал беспомощным пальчиком в клавиши. Я дала себе волю и прооралась. Рояль затих и больше в эту ночь не играл.

Три ночи я спала спокойно.

На четвертую – рояль довольно уверенно исполнил короткую джазовую композицию. Я не стала орать, а схватила с тумбочки увесистого бронзового орла, на цыпочках прокралась в гостиную и, резко включив свет, запустила статуэтку по направлению звука.

Орел тюкнулся бронзовым носом в противоположную стенку и, оставив в обоях выбоину, с грохотом упал на пол.

В комнате никого не было, рояль молчал, а со старой афиши, украшавшей проем между окнами, на меня укоризненно смотрела молодая, красивая, с высокой прической из гладких черных волос, моя бабушка. «Мариэтта Евграфова – великолепная исполнительница русской классики» – было написано на афише.

– Если это ты шалишь, бабуль, то шали, когда я на работе, – пробормотала я, рассматривая слой пыли на черной крышке.

Наверное, у меня крыша поехала, потому что вдруг показалось, что бабка на афише удивленно приподняла брови.

Пересилив свой ужас, я пальцем нарисовала на пыльной поверхности крышки скрипичный ключ. Этот ключ благополучно просуществовал неделю, пока его не накрыл новый слой пыли. Всю неделю, каждую ночь, рояль бренчал, бормотал, стонал, наигрывал и издевательски весело тренькал. У бабки на афише сохранялся недоумевающий вид, из чего мне нужно было сделать вывод, что она здесь ни при чем.

Я сходила к врачу, проверилась на вменяемость и начала пить успокаивающие таблетки.

Рояль замолчал, но всего на тринадцать дней. На четырнадцатый он сбацал нечто невероятное, от чего соседи возмущенно заколотили в стенку.

Тогда я объявила роялю войну.

Привела священника, чтобы он освятил углы. Написала заявление в милицию, чтобы они «приняли меры». Переставила мебель в квартире.