На подковырки толстухи Люба реагировала вяло: она не даст возможности посторонним засунуть нос в её дела. И не потому что ей самой были неприятные сцены. Просто Димка ловко избегал встреч в те дни, когда был дежурным по кухне. Он не высовывался из комнаты, и иногда казалось, что и дома-то его нет – настолько тихо было, свет не горел и даже шороха из-за двери слышно не было.

Люба знала, насколько он не любит прибираться. Уборка, по его мнению, была презренным занятием, исключительно женской работой, которую мужчине делать – только унижаться. Скорее всего, Димка просто не умел нормально всё отмыть и сложить, и потому изворачивался и лгал, лишь бы не заниматься тем, чем не хотелось.

— Шла бы ты, — с раздражением посоветовала Люба громогласной молодухе, когда закончила готовить нехитрый ужин.

Еду нужно разделить на четыре части: одну съесть сейчас, вторую оставить на завтрак, третью взять с собой на работу и съесть в обед, а четвёртую отдать Димке. Он наверняка ничего сегодня не готовил, прячась от обязанностей. «Не сорил, значит, убирать не буду», — будто говорил своим поведением. Люба только улыбнулась устало: как же это на него похоже! Как похоже…

— А что это ты тут командуешь? – выпятила огромный бюст Людка, подперев его сложенными руками, и вызывающе прищурила свои и без того узкие глаза.

— Твой Вовка английский плохо учит, домашнее не делает, — расчётливо заложила Людкиного старшего Люба, а свою осведомлённость пояснила. Для убедительности: – Англичанку видела на улице, когда Тефика выгуливала.

Людка набрала воздуха, чтобы возмутиться, даже покраснела. Но не проронила ни звука, сдулась, сжала губы в тонкую полоску, засопела и, развернувшись с носорожьей грацией, ринулась во вторую из своих комнат, «детскую». Люба хмыкнула и присела наконец к столу поесть – желудок скулил тихо и монотонно, требуя еды.

Жуя макароны, прислушивалась к воспитательной беседе. Ага, кажется, отпрыск ещё и дневник потерял!

Про Вовку она не врала, хотя правды в её словах было не так уж много. Люба в самом деле встретила на улице знакомую, работавшую в школе учителем английского, и та, как и всегда, посетовала, что дети плохо учат её предмет, что самим им трудно, а родители не помогают. Дежурная фраза, не более, но Вовке подходила идеально – у него на круглой конопатой мордашке всегда были написаны лень и жажда безделья, так что лишнее надзирательное внимание мамаши ему точно не помешает, а Люба как раз воспользуется паузой и поест.

Для большего спокойствия стоило, конечно, уйти к себе в комнату, но сейчас и тут никто не помешает. Людка станет допытываться у Вовки о дневнике, который он, скорее всего, спрятал, разъярится, станет требовать показать тетради, или, не дай бог, залезет в его портфель; Димка будет и дальше прятаться, до самой ночи или пока на кухне не закончится уборка; Матвеевна – общаться с Тефиком о предложении дочери и тоже не появится. Остаётся только Семёныч. Он, в принципе, может выползти из своей норы — самой дальней комнаты, но Люба услышит его характерные шаркающие шаги ещё издали и успеет уйти. Зато если она поест прямо на кухне, то не придётся ходить туда-сюда с грязной посудой, и она в итоге быстрее справится с уборкой. Поэтому и ела быстро, не особенно чувствуя вкус, и всё отчетливее ощущая, как тонкие нити предвкушения звенят, словно гитарные струны, как всё важнее становится вопрос: фрау или фру?

Вымыв посуду, принялась за уборку. Руки сами торопливо тёрли и чистили плиту, мыли раковину, орудовали веником и… подрагивали. Мысли уже были там – в чудесном мире, сотворённом её «шальной магией», и в душу закрадывалась радость, что вечер так хорошо складывается: она вот-вот закончит все дела, ничего неожиданного не приключилось, и даже Тефик до сих пор не появился. Значит, есть возможность творить долго и спокойно.