Аркадий замолчал, перевёл дыхание и заметил, как дрожит его голос, выдавая внутреннее смятение, которое он тщетно пытался скрыть. Он продолжил чуть тише, но не менее эмоционально:

– Сегодня утром я шёл на работу, всё ещё надеясь на адекватную реакцию коллег. Но вместо возмущения или хотя бы сомнений увидел циничное ликование и нелепую радость, словно людям выдали долгожданные призы. В коридорах, столовой, даже у лифта обсуждали, как использовать новый закон в личных целях. Белозёров ходил по кабинетам, открыто смеялся и поздравлял всех с победой, будто вчера состоялся великий триумф, а не катастрофа общества.

Аркадий снова замолчал, закрыв глаза и пытаясь сдержать волну раздражения и бессилия, вызванную воспоминаниями. Затем, собравшись с силами, продолжил с ещё большим напряжением:

– А вечером ко мне заявилась Лада Сажаева. Вы знаете её – дочь министра, бывшая любовница самого Головы. Так вот, Голова посоветовал ей обратиться именно ко мне и предложить брак, чтобы избежать последствий закона. Представляете, Семён Николаевич? Ко мне! Она стояла в моей квартире и говорила так легко, словно выбирала новое платье, а не решала судьбу человека. Я, разумеется, отказал, выставил её за дверь. Не мог иначе – согласие стало бы полным унижением себя. Теперь я – объект насмешек, сплетен и диких слухов, которые распространяются по кабинетам, обрастая нелепыми деталями и домыслами.

Аркадий опять замолчал, глядя в окно на равнодушный город. В горле стоял комок, дыхание стало тяжёлым, а руки, сцепленные на коленях, слегка дрожали. Он понимал, что если остановится сейчас, то уже не сможет продолжить. С трудом он заговорил вновь – ровно, тихо и глубоко, словно выплёскивая наружу всю суть тревог и сомнений:

– Я не знаю, как теперь быть дальше. Всё будто сдвинулось. Ещё вчера мне казалось, что я понимаю этот мир, его правила, знаю, на что можно опереться. А теперь не уверен ни в чём. Всё, что я слышал и видел, не укладывается ни в какую систему координат. Не могу даже выразить, что именно пугает меня. Это не страх, а внутреннее недоумение. Кажется, реальность изменилась, а я остался прежним. Мне нужна ваша помощь, ваш совет. Один я с этим не справлюсь.

Аркадий замолчал окончательно, откинулся на спинку кресла и провёл рукой по лицу, словно стирая напряжение прошедшего дня. Он не ожидал, что выговорится настолько подробно, но слова сами вырвались наружу, распутав внутренний узел.

Семён Николаевич молчал. Не потому, что не знал, что сказать, а потому что уважал право ученика высказаться до конца. Лицо его было спокойным и сосредоточенным, но не холодным. В комнате повисла особая тишина, наполненная смыслом и ожиданием, как бывает после завершения шахматной партии, когда игроки не торопятся убирать фигуры.

Ладогин почувствовал лёгкое облегчение от того, что смог выговориться. Он взглянул на Ветрова не в ожидании ответа, а в надежде увидеть на его лице знакомое спокойствие. Семён чуть кивнул – не утвердительно, не ободряюще, просто подтверждая: да, всё услышано. Этого оказалось достаточно, чтобы напряжение постепенно начало отступать.

Ветров слушал внимательно, не перебивая, словно бухгалтер, считающий убытки. Когда политик замолчал, в комнате на мгновение стало настолько тихо, будто даже уличный шум затаился.

– Знаешь, Аркаша, – сказал Ветров, откинувшись в кресле с видом терапевта, выслушавшего притворяющегося больным пациента, – ты не первый, кого накрывает прозрение. Такие, как ты, появляются регулярно: раз в пару лет у кого—то вскипает совесть, как кастрюля на плите. Потом остывает. Некоторые доживают до пенсии, получают награды, ездят с лекциями, даже не подозревая, где находились последние тридцать лет. У тебя, видимо, гормональный всплеск – поздний, но яркий. Нервная система дала сбой. Бывает. Возраст, климат, телевизор без фильтров. В следующий раз не смотри вечерние новости на голодный желудок – это расшатывает психику. Или принимай валерьянку в каплях, наконец.