– Подрабатывает? Да что ты!

– Да! Помогает старикам из нашего дома, ходит за продуктами. Десятку-двадцатку дают, и то неплохо, нарезной батон взять.

– Какой же молодец, – выдыхает мама и, улыбаясь, нежно смотрит на Илью.

Илья же смотрит в тарелку, на котлету, которую аккуратно разломал ножом и вилкой. А папа яростно кивает, будто подтверждает тети-Милины слова.

– Женька в английской, – говорит он, – но бестолочь же, мы ей твердим-твердим, на курсы водим…

– Почему? У Жени всегда пять по английскому, – замечает бабушка.

Папа отмахивается: все это чушь.

Он это считает совпадением, не Жениной заслугой. Англичанка слишком добрая, так он говорит, ты мало занимаешься. Еще он с детства твердит, что английский – это престижно, он нужен везде, а значит, везде будет нужна и Женя как голосовой придаток.

Фоном бурчит телевизор, начинается дурацкая передача с двумя роялями и Минаевым в большом пятнистом пиджаке, для его пошива будто ободрали полторы коровы. Минаев представляет гостей – российских певцов, имена которых Жене ни о чем не говорят, да и в целом эта программа – тоска смертная. Ее любит бабушка, но сейчас она занята разговором, держит хрустальную салатницу, предлагает оливье, пытается поладить с насупившейся Дашей и тетей Милой.

Покосившись на Илью (ему, должно быть, то-же скучно), Женя находит пульт за блюдцем с нарезанной колбасой и переключает на МУЗ-ТВ, где «Моджо» поют про леди и танцы в лунном свете, а двое полуобнаженных парней и девушка мокнут под душем. Женя видела этот клип раз сто, наверное, и знает песню наизусть, но смотрит снова, пристукивая ногой по ножке стула. Когда дома нет никого, она танцует под эту песню, глядя на свое отражение в полированной дверце шкафа.

Отец недовольно глядит через плечо на телевизор, и мама тут же говорит:

– Жень, выключи, мешает.

Женя выключает. Становится тоскливее вдвойне. Полуденно жужжат осы. Привлеченные вареньем, они залетают в дом и вязнут лапками на крае блюдца, бьются в оконное стекло. Одна оса трепыхается в мятом кружеве занавески, приглушенно жужжит. Еще одна ползет по носику электрического самовара, похожему на кривое копытце. Бабушка достает его каждый раз, когда приезжают гости, хотя пить из него невозможно – из-за накипи у воды странный вкус.

Женя изучает высокий гладкий лоб Ильи, точку-родинку на шее. Волосы вроде бы темные, но там, где падает солнце, они светлеют, приобретают золотистый перелив. На вид мягкие, будто шерстка у шмеля. Илья ест все, что предлагают, ловко орудует вилкой и ножом. Чуть сощурив прозрачные, как талая вода, глаза, он рассматривает салатницу и хлебную плетенку, тарелку с щербатым краем и широкой голубой каймой, потолок, ковер с оленями на стенке, липкую ленту с бусинами дохлых мух, папу, маму, тетю Милу, Женю. Женя запоздало опускает взгляд, ковыряет остывшее пюре. Выждав немного, снова смотрит – уже безопасно, не на лицо: загорелая ключица в вырезе футболки, рукав обтягивает бицепс, широкие ладони и длинные пальцы с крупными суставами, на запястье короткий шрам, как будто кошка цапнула когтем.

Ничего общего с мальчишкой с плеером из девяносто пятого.

Никто в семействе Смирновых и не думал, что приключится такое несчастье.

Все же нормально было. Женя много и запойно читала, не капризничала, знала, что денег в семье нет, не требовала Барби, хотя в фирменном магазине рядом с «Детским миром» их было во-от столько: невеста и русалка, с собачкой и коляской, блондинка и брюнетка, и дом для Барби тоже был, из розовой пластмассы, при взгляде на который во рту тут же возникал вкус жвачки. Дом стоял на витрине, раскрытый на двухэтажные половины, и Барби устраивали в нем семейную жизнь – точнее, лишь одна из них, ведь Кен был у них всего один.