– Что же она такое натворила?

Кэла так и разбирает.

– Папа запретил ей идти в клуб.

– А… – протянула мама, – это так похоже на твоего отца.

– Но она всё равно пошла. Только-только домой вернулась. Её всю ночь не было.

Мама нежно улыбается мне:

– Ты познакомилась с парнем?

– Нет.

– Познакомилась, я же вижу. И как его зовут?

– Ни с кем я не знакомилась!

Папа в ярости.

– Это так на тебя похоже, – заявляет он. – Чёрт побери, в этом вся ты. Я так и знал, что от тебя помощи не дождёшься.

– Да ладно тебе, – говорит мама. – Ведь ей от этого хуже не стало, разве нет?

– Ты посмотри на неё. Она едва стоит на ногах.

Все трое уставились на меня. Терпеть это не могу. Мне тоскливо, холодно, и живот болит. Ноет не переставая с тех пор, как мы с Джейком занимались сексом. Я не знала, что так будет.

– Вернусь в четыре, – бросает папа, входя в лифт. – Она почти две недели отказывается сделать анализ крови, так что позвони мне, если что-то изменится. Справишься?

– Да, конечно, не волнуйся. – Мама наклоняется и целует меня в лоб. – Я за ней присмотрю.

Мы с Кэлом садимся за стол на кухне, а мама ставит чайник, отыскивает среди стоящей в раковине посуды три чашки и ополаскивает их под краном. Достаёт из шкафчика пакетики с чаем, из холодильника – молоко, нюхает его, выкладывает на блюдо печенье.

Я тут же засовываю в рот бурбонскую печенинку. Очень вкусно. Дешёвый шоколад – сахар моментально поступает в кровь, в мозг.

– Я вам рассказывала про своего первого парня? – спрашивает мама, поставив чай на стол. – Его звали Кевин, он работал в часовой мастерской. Мне безумно нравилось, как он сидел, такой сосредоточенный, со стеклышком на глазу.

Кэл берёт ещё одно печенье:

– Мам, а сколько всего у тебя было парней?

Она смеётся, откидывает длинные волосы за плечо:

– Нескромный вопрос.

– А папа был лучше всех?

– Ах, ваш отец! – восклицает мама и театрально хватается за сердце, отчего Кэл покатывается со смеху.

Однажды я спросила у мамы, почему у них с папой не сложилось. Она ответила:

– Он самый трезвомыслящий человек, которого я когда-либо знала.

Когда она его бросила, мне было двенадцать. Какое-то время она присылала открытки из мест, о которых я никогда не слышала, – из Скегнесса, Гримсби, Халла. На одной из них была фотография гостиницы. «Здесь я теперь работаю, – писала мама. – Я помогаю кондитеру и очень поправилась!»

– Отлично, – заявил папа. – Пусть хоть лопнет.

Я развешивала открытки на стене своей комнаты – Карлайл, Мелроуз, Дорнох.

«Мы живём на ферме, как пастухи, – писала она. – Оказывается, хаггис^>2 делают из бараньего горла, лёгких, сердца и печени!»

Я этого не знала, как не знала и того, кто эти «мы», но мне нравилось рассматривать открытки с пейзажами Северной Шотландии – высокое небо, расстилающееся над заливом.

Потом наступила зима, и мне поставили диагноз. Кажется, сперва мама не поверила, потому что вернулась не сразу. Когда она наконец постучала к нам в дверь, мне стукнуло тринадцать.

– Прекрасно выглядишь! – воскликнула она, едва я открыла дверь. – И почему твой отец вечно сгущает краски?

– Ты будешь жить с нами?

– Не совсем.

Она нашла себе эту квартиру.

С тех пор всегда одно и то же. Наверно, у мамы нет денег, а может, она боится, что я переутомлюсь, но всё заканчивается тем, что мы садимся и смотрим телик или играем в какую-нибудь настольную игру. Сегодня Кэл выбрал «Игру в жизнь». Полная фигня, и я вечно проигрываю. В конце концов у меня оказался муж, двое детей и работа в туристическом агентстве. Я забыла застраховать дом и, когда налетел ураган, потеряла все сбережения. Зато Кэл стал поп-звездой и построил коттедж у моря, а мама – художницей, у которой куча денег и собственный замок. Я же рано вышла на пенсию (мне всё время выпадало десять очков) и даже не стала пересчитывать остатки своих средств.