– На этот раз мы поедем вместе, – заметил Друэ.

– До отъезда вы непременно должны пойти со мною в театр, – сказал Герствуд.

– Отлично, – согласился Друэ. – Как ты думаешь, Керри?

– Я бы охотно пошла, – ответила она.

Герствуд сделал все, что мог, чтобы дать Керри выиграть. Он радовался ее успехам, подсчитывал ее выигрыши, наконец собрал деньги и положил ей в руку.

Когда игра кончилась, Керри накрыла стол и подала легкую закуску с вином, которое принес с собой Герствуд, а после ужина он все с тем же тактом не стал засиживаться.

– Помните, – сказал он при прощании, обращаясь сперва к Керри, а затем переводя взгляд на Друэ, – что вы должны быть готовы к половине восьмого. Я заеду за вами.

Друэ и Керри проводили гостя до дверей. На улице мягко светились красные фонари поджидавшего его кеба.

– Вот что: когда вы уедете и ваша супруга останется одна, – сказал Герствуд тоном доброго приятеля, – вы должны разрешить мне немного развлечь ее, чтобы она не слишком тосковала в ваше отсутствие.

– О, конечно! – сказал Друэ, чрезвычайно польщенный вниманием Герствуда.

– Вы очень добры, – прибавила со своей стороны Керри.

– Нисколько, – сказал Герствуд. – Ваш муж на моем месте, несомненно, сделал бы то же самое.

Он улыбнулся и стал спускаться со ступенек.

Гость произвел на Керри сильное впечатление: она никогда еще не сталкивалась с таким обаятельным человеком.

Что касается Друэ, то и он был очень доволен.

– Удивительно милый человек! – сказал он, когда они вернулись в свою уютную гостиную. – И к тому же хороший друг.

– Видимо, да, – согласилась Керри.

Керри быстро знакомилась с жизнью, вернее, с внешними ее формами. Видя какую-нибудь вещь, Керри тотчас спрашивала себя, пойдет ли ей это. Да будет известно, что подобный метод мышления не является признаком мудрости или утонченности чувств. Красивый наряд всегда был для Керри чем-то весьма убедительным – он говорил в свою пользу мягко и вкрадчиво, как иезуит. И желание обладать им заставляло Керри охотно прислушиваться, когда какой-нибудь наряд взывал к ней. Голос так называемого Неодушевленного! Кто сумеет перевести на наш язык красноречие драгоценных камней?

«Дорогая моя, – говорил кружевной воротничок, приобретенный ею у Партриджа, – полюбуйся только, до чего я тебе к лицу! Ни в коем случае не отказывайся от меня!»

«Ах, какие прелестные ножки! – говорила кожа мягких новых туфель. – Как красиво я их облегаю! Какая жалость, если им будет недоставать меня!»

И только лишь когда желанные вещи оказывались у Керри в руках или же на ней, она обретала способность думать о том, что надо отказаться от них. Мысль о том, каким путем они ей доставались, мучила Керри, но она всеми силами старалась прогнать сомнения, потому что не могла бы отказаться от нарядов.

«Надень старое платье и стоптанные башмаки!» – тщетно взывал к ней голос совести.

Керри еще, пожалуй, могла бы побороть свой страх перед голодом и вернуться к старому. Под давлением совести она еще могла бы внять внутреннему голосу и не побояться тяжести труда, жалкого прозябания и лишений. Но испортить свою внешность? Одеться в отрепья? Снова обрести нищенский вид? Никогда!

Друэ всячески укреплял в Керри уверенность в правильности ее поступков и суждений, ослабляя таким образом ее способность к сопротивлению разным соблазнам. А добиться этого совсем не трудно, особенно когда наше мнение сходится с желанием. Со свойственной ему задушевностью Друэ без конца твердил, что она очень хороша, и смотрел на нее восхищенными глазами. А Керри все принимала за чистую монету. При таких обстоятельствах ей не было нужды держать себя так, как обычно держатся хорошенькие женщины, однако она стала быстро усваивать эту премудрость. Друэ обладал свойственной людям его склада привычкой провожать глазами на улице нарядных или хорошеньких женщин и отпускать на их счет замечания. У него было какое-то чисто женское пристрастие к красивой одежде, и благодаря этому он прекрасно разбирался если не в уме, то в туалетах женщин. Друэ внимательно приглядывался к тому, как ходят элегантные дамы, как они ставят ножку, как держат голову, как изгибают свое тело на ходу. Грациозное колыхание бедер распаляло его, как пьяницу мысль о стакане хорошего вина. Он чрезвычайно ценил и любил в женщинах то, что они сами больше всего любят и ценят в себе, – изящество. Перед алтарем изящества он вместе с ними преклонял колена, как горячо верующий.