Но сейчас я всей душой стремилась обратно — в тихую размеренную жизнь, к которой я успела привыкнуть. Туда, где…

— Туда, где нет соблазнов? — спросила матушка, словно прочитав мои мысли. — Девочка моя, ты не сможешь бегать от искушения всю жизнь. Лучше, если ты столкнешься с ним сейчас, когда рядом есть кто-то, кто сумеет тебя поддержать и наставить. Справишься один раз — дальше будет проще, ведь ты убедишься в силе своей веры и своего духа.

— Так вы специально послали к нему именно меня? — догадалась я.

— Да. Эвелина, Фейнрит дал тебе сильный дар, но кому много дано, с того много и спросится. И поэтому тебе не отсидеться за стенами обители, избегая соблазнов. Но ты юна и многому еще должна научиться… — Она помолчала. — Скажи правду — ты ожидала увидеть чудовище?

Я кивнула.

— А увидела красивого, возможно, страдающего мужчину, и теперь не знаешь, что и думать?

— Да, матушка, я… — Я замешкалась, подбирая слова.

Я рассчитывала увидеть чудовище, это правда. Но причина моего смятения была вовсе не в том, что вместо чудовища мне предстал человек.

Если злодей заслужил смерть, он должен умереть. Но унижать? Мучить? Чем мы тогда отличаемся от него?

Я собралась это озвучить, но матушка перебила меня.

— Боги никому не посылают страданий больше, чем человек способен вынести.

Я открыла было рот и снова закрыла — что я в свои восемнадцать могу знать о воле богов и страдании?

— Что до твоего смятения — это не последний красивый мужчина, которого ты встретишь на своем веку. Тело — сосуд для души и такое же создание Фейнрита. Нет греха в том, чтобы видеть телесную красоту. — Ее лицо стало грустным. — Грех в том, чтобы налить в хрусталь навозную жижу вместо драгоценного вина. Дитрих красив…

Дитрих. Вот, значит, как его зовут. Имя удивительно ему шло — такое же жесткое и злое, как он сам.

О какой ерунде я думаю? Какое мне дело до имени этого человека? Утром его не станет, а потом и имя сотрется из воспоминаний. Чем быстрее, тем лучше.

— Красив, но душа его черна. Тебе жаль его?

— Нет, — покачала я головой. — Не жаль.

Даже избитый, в жару от лихорадки и едва держась на ногах, он не выглядел жалким.

— В самом деле? — Острый взгляд матушки Епифании, казалось, пронзал меня насквозь, проникая в самую глубину души, не оставляя права ни на одну потаенную мысль.

— Он не вызывает жалость, — попыталась я объяснить. — Но заслуживает сострадания.

— Сострадание… Ловушка для наивной души.

— Но… — Я не привыкла, не умела спорить, и сейчас мне отчаянно не хватало слов. — Пусть боги не посылают никому испытаний больше, чем человек способен вынести, пусть некромант заслужил все, что с ним произошло — разве это повод отказать ему в сочувствии? Разве милосердие и сострадание не пристали служительницам Фейнрита? Разве вы не говорили…

— Ловушка, порожденная гордыней, — продолжала матушка Епифания, словно не услышав меня. — Потому что лишь гордыня может заставить поверить, будто сострадание может исправить закоренелого грешника.

— Но я не говорю об исправлении! Я говорю о милосердии!

— Не все заслуживают милосердия.

— Но разве людям, а не богам это решать? Разве не гордыня — делить людей на чистых и нечистых?

Не знаю, почему я так уперлась. Раньше я никогда не осмеливалась спорить с матушкой. Неужели она права, и дело в гордыне? Желании оставить за собой последнее слово, хотя что я, не ведавшая мирской жизни, могу знать о людях? И все же я не могла остановиться.

— Разве не должны мы исцелять тела и души, и разве мы отказываем тем, кто приходит к нам за исцелением?