Если это так, то как же наши предки в эпоху палеолита могли передавать знания о дроблении на протяжении миллионов лет, задолго до того, как появился язык? Разумеется, остаются механическая имитация и повторение, но одной имитации недостаточно. Один из наиболее долго понимаемых признаков необученности состоит в том, что вы не знаете того, что вы чего-то не знаете>12.
Передавать подробное знание от умелого учителя неумелому ученику помогает быстрая обратная связь в ходе обучения. Таким образом, можно предположить, что до возникновения речи древние люди общались с помощью эмоциональных возгласов или других форм невербальной коммуникации. Жесты могли нести информацию о техниках выполнения, выражать удовлетворение или недовольство>13. Некоторую обратную связь обеспечивали мимика и голосовые сигналы. Способность выражать удовольствие, гнев и огорчение была как у наставника, так и у ученика. Запах и феромоны также могли служить разновидностью обратной связи (обоняние у древних, вероятно, было более чувствительным, чем у современных людей), равно как и некоторые другие средства, которые в наши дни считаются оскорбительными. Например, приматологи описывают практику швыряния экскрементами у шимпанзе как средство контроля одной особи над другой. Недавние исследования соотносят такое поведение с увеличением числа связей в области, соответствующей центру Брока в человеческом мозге – участке коры в нижней лобной извилине, считающемся важным центром речи. Исследования показали, что более частое и прицельное метание экскрементов свидетельствовало о более высоком интеллекте наблюдаемых шимпанзе>14. Хотя в современном человеческом обществе такое поведение сурово порицается, оно, по всей вероятности, было одной из обычных коммуникативных практик древних людей. Теперь у нас есть мотиватор!
Но как сформировалась эмоциональная коммуникация людей? Вероятнее всего, основные эмоции начинаются с физиологии>15. Как и любая другая форма жизни на планете, Homo sapiens sapiens – продукт эволюции, длившейся миллиарды лет. За это время у наших позвоночных предков развилась сложная эндокринная система – сеть химических сигналов, помогающих телу реагировать на ситуацию, угрозу или возможность получить пищу и секс>16. Многие из гормонов напрямую соотносятся с повышенным возбуждением, наблюдаемым при переживании основных эмоций – гнева, страха, удивления, отвращения, радости или грусти. Адреналин, кортизол и десятки других химических соединений подготавливают организм к борьбе или бегству. Эндорфины контролируют боль. Дофамин приносит удовольствие. Мелатонин регулирует циркадные ритмы. Окситоцин повышает доверие и влечение.
Но это лишь физиологическое обоснование эмоций. По меньшей мере со времен древних греков мы описываем эмоции как опыт, который заставляет нас вести себя тем или иным образом. Можно сказать, что мы лезем в драку, когда разгневаны, или убегаем, когда напуганы. Но в 1884 году американский философ Уильям Джеймс выдвинул гипотезу о том, что все происходит наоборот>17. По словам Джеймса, организм испытывает психологическое возбуждение, в основе которого лежит событие или стимул, и реакция следует мгновенно. Он объяснил этот механизм в своей классической статье «Что такое эмоции?» (What is an Emotion?):
[Телесные] изменения следуют немедленно за восприятием волнующего факта, и наши ощущения одних и тех же изменений, когда они происходят, это и есть эмоции. С точки зрения здравого смысла мы несем убытки, испытываем печаль и плачем; мы встречаем медведя, пугаемся и убегаем; получив оскорбление от оппонента, мы приходим в ярость и деремся. С точки зрения гипотезы, защищаемой в этой работе, такая последовательность ошибочна. Одно ментальное состояние не следует немедленно из другого, сначала между ними должны возникнуть телесные проявления. Рациональнее будет сказать, что мы испытываем печаль, потому что плачем, испытываем гнев, потому что деремся, и боимся, потому что дрожим, а не наоборот – что мы плачем, деремся или дрожим, потому что испытываем печаль, гнев или страх в зависимости от ситуации. Без телесных проявлений, следующих за восприятием, последнее приняло бы абсолютно когнитивную форму, стало бы бледным, бесцветным, полностью лишенным моральной теплоты. В таком случае мы могли бы принять решение бежать, увидев медведя, или принять решение ударить, получив оскорбление, но при этом не испытывали бы собственно страха или гнева.