– Да. И очень неутешительные, – проговорила Клава. – Прибыли семёновцы. Правительственные войска увеличились на тридцать четыре роты и на несколько отделений артиллерии. Восстание в основном подавлено во всем городе. Осталась Пресня. Сам понимаешь, Дубасов сейчас обрушит на нас все свои силы. Надо посоветоваться, что делать. Седой пошёл на Пресненский мост. Скоро будет.

Иван Герасимович сел на подоконник, закусив губу, задумался.

– Послушайте, что же тут думать, когда вопрос яснее ясного…

– Остынь, Андрей, не закипай. Я твоё мнение знаю. Слышал его вчера в штабе, когда ты крушил этих меньшевистских предателей. И был с тобой полностью согласен. Выродки! Распустить свои дружины! Агитировать за прекращение восстания! Вот на деле показали, какие они друзья рабочему классу. Гнать этих капитулянтов с Пресни!

– А ты знаешь, Иван Герасимович, многие из рядовых меньшевиков и эсеров возмущены поведением своих лидеров и переходят в большевистские дружины! – сказала Клава.

– Знаю. И очень этому рад.

– Иван Герасимович, – вставила своё слово Ольга Семёновна. – Я должна буду передать вам ещё письмо от Московского Совета.

– «Решение Московского комитета партии и Московского Совета о продолжении борьбы московского пролетариата»… – глуховатым от волнения голосом читал Иван Герасимович.

– Ура! – ликуя, в один голос крикнули Клава и Андрей.

– Подождите орать, молодежь. Вечером соберёмся в штабе, потолкуем. Андрей, собери начальников дружин, а ты, Клавдия, скажи депутатам. Посоветуемся, что скажет народ.

Расходились из штаба поздно. Впереди была ещё уйма дел: заложить фугасы у Бирюковских бань на Большой Пресне, у Горбатого моста, на заставе, на углу Малой Грузинской и Охотничьего переулка, занять дома и чердаки, что неподалеку от главных баррикад, штабу перебраться в школу Копейкина-Серебрякова, ближе к переднему краю обороны, подтащить патроны, бомбы… Пресненские рабочие готовились к решительному бою.

Андрей догнал Клаву у переулка.

– Клавочка, мне на Пресненский мост, по пути. Пойдём вместе.

– Пойдём, Андрей.

Снег повизгивал под сапогами. Холодно. Тихо. Ясное звёздное небо низко опрокинулось над головами. Дружинники жгли костры у баррикад, грелись. Клава потёрла варежкой руки, подышала на них, потом зябко засунула в рукава шубейки, взглянула на Андрея, улыбнулась и тихо спросила:

– Андрюша, о чём ты сейчас думаешь?

– Завтра, по всему видать, будет трудный день. Седой верно говорил: надо ждать окружения. А думать об этом сейчас не хочется, сейчас… когда я с тобой. О тебе думаю, родная моя, любая… Веришь, вот днём на баррикаде, бой идёт, и всё равно о тебе думаю, будто ты рядом со мной… Потому – люблю очень. Хочу быть всегда с тобой, всю жизнь рядом… Идти вместе, держать твою руку. – Андрей обнял Клаву за плечи. Они остановились, прислонясь к воротам.

– Озябла?

Он расстегнул кожух, распахнул полы, прикрыв ими Клаву, крепко обнял. Клава прижалась холодной щекой к тёплой груди Андрея, услышала медленные и сильные удары сердца. Просунула руки ему под мышки, обняла, крепко прижавшись, подняла ясное, счастливое лицо.

– Родной…

Андрей поцеловал её в глаза, в заиндевевшие ресницы, в щёки, губами отодвинул платок, нашёл губы и приник к ним. Так и стояли они, забыв обо всём на свете, среди баррикад мятежной Пресни, счастливые, одни со своей любовью.

Совсем рядом грохнул выстрел. Оба вздрогнули, очнувшись.

– Андрюша, надо идти…

– Ну подожди немного, – шептал Андрей. – Не могу от тебя уйти. Подожди…

– Надо, Андрюша. – Клава потихоньку освободилась из объятий Андрея, застегнула ему кожух, взяла его горячие руки в свои. – Андрюша, пора. Завтра увидимся.