Старуха вцепилась в них, как хорошая собака-ищейка в нужный след.

– Да кто ж его знает? Мож они, а мож не они. Темно ж, а у нас тут фонари через один горят. Я жаловалась в домоуправление, чтобы заменили, только кого они слушают? До простого народа никому дела нет!

Камер наблюдения здесь, естественно, не имелось. Слушать бабкины злоключения и бодания с домоуправлением не хватало ни сил, ни терпения.

– Ну вот похожи – да, – между сетованиями наконец вставила она. – Волосы приметные. Красивые. Похожи. А парня не разглядела. Может, он, а может, не он. Вспомнила! – хлопнула она себя по лбу. – У одной что-то за пазухой копошилось. Может, кошка, а может, дитя прятала!

Мы с Даном переглянулись. Ника ушла с собакой. Не оставила своего друга. Забрала Санту. Это было хоть что-то. Да и выброшенные вещи…

Он издевался. Демонстративно выкинул всё напоказ. Не стал их даже отвозить на край географии. Словно показывал: плевал я на вас. Будто специально оставлял метки, по которым, как по хлебным крошкам, мы могли прийти туда, где уже ничего нет.

Автомобиль мы тоже нашли. По бабкиным описаниям и по камерам слежения, что смогли отыскать в этом убогом районе.

– Толку, – пнул со злостью Дан в колесо, облачённое в зимнюю резину. Машина убогая, бабка была права, а шины новые, чуть ли не блестят. Ну хоть за это спасибо Инденбергу – не рисковал моими девчонками.

Скоро дойдёт до того, что я ему в ноги буду кланяться.

– Что у нас по нему? – в сотый раз спрашиваю у Дана.

– Да ничего, – Дан внешне спокойный, но я вижу: он злится. – Красуется, гад, будто позирует. Спокойный, как слон. Демонстративно на виду. Меня уже тошнит от его рожи и бурной деятельности. Баб, кстати, не водит. Монах, видать. Или заднеприводный.

Ну да. Особенно, если учесть, как он целовал мою Нику…

Я невольно сжимаю кулаки. Мозг в бешеном ритме прокручивает несуществующие картины. Не те, что я видел, а те, что могли бы случиться. Или уже случились. Обиженная женщина способна на безумные поступки. Но кто я такой, чтобы её судить? Сам хорош.

Ольга звонила по нескольку раз на дню. Я игнорировал её звонки. Не отвечал, сбрасывал, понимая: если отвечу, снова буду втянут в разговоры, в которых нужды не было. Всё, что я хотел, ей сказал. Если она не поняла – это только её проблемы.

Мне хотелось спрятаться от всех. Только я, тишина, бутылка виски. И неплохо бы собаку иметь под руками, чтобы гладить и успокаиваться. Но у меня не осталось даже этого.

Собаку я подарил Нике. Она её забрала с собой. Как и бусы матери. И это почему-то давало маленькую надежду. Ника всё же не полностью отказалась от меня. Что-то моё осталось с ней. И в ней тоже. Я почему-то верил в это так, что земля могла полыхнуть от моей стопроцентной убеждённости. И, может, поэтому, я хотел найти её во что бы то ни стало. Я не позволю ей украсть у меня ребёнка.

Ближе к ночи снова звонит Ольга. Я смотрю на телефон, где высвечивается её имя, и заношу контакт в чёрный список.

А в голову снова непрошено лезут воспоминания о том вечере.

То, что случилось там, в клубе, иначе как помешательством, назвать сложно. Я, наверное, ещё никогда в жизни не испытывал такой сумасшедше яркой ревности.

Даже когда мы бодались с Владом за Элину. В тот день я в бунгало разнёс в щепки и Владу нос расквасил. А в тот момент, когда увидел Инденберга, что целовал мою Нику, я ничего подобного позволить себе не мог. Всё сгорало и плавилось у меня внутри. Взрывалось и рушилось.

Я даже не понял, как сумел остаться в себе. Но мозг, отравленный картинами их милого уединения, не справлялся. Я даже не помнил, как уходил оттуда. И не понимал, зачем я должен уйти, вместо того, чтобы размазать Инденберга по стене, а лучше – по полу. Бить ногами, вымещая ярость, учить его, щенка, что чужое трогать нехорошо.