– Да так, по мелочи, – буркнул Крыков, отводя взгляд. – Когда планерка?

– Ждем Макетсона и Жабрину.

– Как бы Синезубка его не заездила. Не мальчик уже.

– А что – может?

– Она может, – со знанием дела кивнул Боба. – Перпетуум-баба…

– Как живете, жополизы,

Меж мартеном и жнивьем?

Отвечают журналисты:

– Ничего себе, живем…

А.

Легок на помине, появился хромой ответсек. Входил он всегда как-то странно: сначала будто бы сама собой открывалась дверь, затем появлялся старый кожаный портфель, похожий на ранец суворовского солдата, съехавшего на нем с Альп. Следом просовывалась нога в ботинке на «манной каше». Наконец вваливался и весь Макетсон, краснолицый, седой, величавый.

– Худо! Будет дождь, – предупредил он с порога. – Колено мозжит. Извините за опоздание, но я писал срочную справку. Туда! Вы меня поняли?

– О да! – кивнул я.

– Ничего страшного, Борис Львович, Маши-то все равно еще нет, – ухмыльнулся Крыков.

– Я сделаю ей строгое внушение, – пригрозил ответсек и поковылял в залу, к своему столу. – Георгий Михайлович, можно вас на минуточку?

Я пошел за ним, но Боба успел мне шепнуть:

– Ребенка сделал, а теперь еще и внушение сделает.

– Тс-с!

В зале пахло вчерашним кофе и ядовитой женской парфюмерией.

– Ну как, держитесь? – спросил Макетсон, вынимая из портфеля железный строкомер и фломастеры. – Москва гудит. И не только Москва… Я слышал кое-что по «голосам». Худо это! Очень худо! А проза-то, скажу я вам, проходная. Ожидал большего. К тому же нельзя так идеализировать дореволюционную нищую голодную Русь. Да и антисемитизмом все это как-то отдает. Не находите?

– Не знаю… – Я пожал плечами, уходя от опасной темы: прослыть антисемитом в СССР было куда опаснее, чем назваться евреем.

– Вы, Егор, еще молоды и не чувствуете подтекста. Кстати, там, – ответсек показал пальцем вверх, – меня о вас снова расспрашивали. Не беспокойтесь, я дал лучшие референции!

– Спасибо, но я больше беспокоюсь о макетах.

– Не волнуйтесь, уже готово, после планерки отправлю.

В залу впорхнула румяная от осенней прохлады Синезубка – обвислое лицо Макетсона посвежело, в глазах блеснул огонь.

– Ах, я, наверное, самая последняя? – прощебетала Жабрина. – Добрый день, Георгий Михайлович!

– Здравствуйте, Мария Сергеевна!

– Здравствуйте, Борис Львович! Вы давно уже здесь?

– Нет, Машенька, только вошел. Работал над справкой.

– Устали, наверное?

– Нам не привыкать.

– А у меня кран потек…

– Что вы говорите? Вызвали сантехника?

– Да, и надеюсь, вечером он обязательно придет!

Я представил себе, как час назад они лежали в постели, ласкались и тетешкались. Везунчики! Влюбленность – это какой-то богоданный счастливый наркоз, он веселит, оглупляет, снова делает тебя ребенком, готовым есть мороженое до ангины, а потом надо снова возвращаться во взрослый мир с его суровыми расценками за каждое «хочу».

– Борис Львович, что там ваши кактусы? – спросил я.

– Вообразите, расцвела моя неопортерия!

– Неужели? – поджала губы Жабрина, поняв, что любовник все-таки поддерживает связь с оставленной семьей.

– Да, Машенька, – смутился Макетсон. – Расцвела…

– Вот и хорошо! – Она кокетливо глянула на Крыкова. – А что это там за канапе в коридоре?

– Это оттоманка, – уточнил Боба.

– Почему она так смешно называется?

– Потому, Машенька, что придумали ее в Оттоманской империи, – нежно объяснил ответсек, заглаживая вину.

– Для гаремов! – добавил Крыков.

– Ах, я хочу в гарем! – томно потянулась Синезубка.

– Это вот зря. Там надо долго ждать своей очереди! – ухмыльнулся Боба.

– Планерка у нас сегодня будет или нет? – подурнев лицом, сварливо спросила Жабрина.