Устроился на скамье уютно, надежно, будто вовсе и не сердился, даже дверь на крюк запер; видно было – готов слушать Ивана хоть до утра, а Иван как стоял, так и продолжал стоять. Ведь как тут сядешь? Разве апостол Павел не говорил: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать»? Не окажись шкалик в шкапу, может, он, Иван, и промолчал бы, но шкалик оказался в шкапу, и он, Иван, действительно невесть что наплел государю, не признал в преображенском грубом полковнике своего государя. Это бес шутит, подумал беспомощно. Это неудача такая в моей судьбе. Но вслух, сам тому дивясь, преданно смотрел в глаза думного дьяка: да знаю, мол, знаю путь в эту Апонию! Упрямство такое напало на Крестинина, что язык как бы сам по себе жил, мотался сам по себе. Ему, такому языку, только под нож, ничего иного не остается, а он дразнился: вот знаю, мол, путь в Апонию!

– Молчи! – наконец прошипел думный дьяк. – Много слов – мало правды. Где сыскал маппу? Откуда взялась маппа?

– Казак привез с Сибири.

– С Сибири?

Иван, дивясь злым усталым глазам Матвеева, повторил:

– Точно так.

– И где тот казак? – Голос думного дьяка был ядовит, как жало злой змеи. – Он что, прискакал в Санкт-Петербурх прямо из Апонии? К тебе прискакал? Ни к кому другому?

Иван задумался:

– Может, и из Апонии.

И объяснил дьяку зачем-то:

– Сперва морем, потом посуху.

– Ты крепкого винца выпьешь, тоже идешь по лужам ако посуху. Только всегда бываешь мокрый. – Было видно, что терпения думного дьяка надолго не хватит. Стукнул пухлым кулаком по столу. – Сам придумал глупую маппу? Сам выдумал острова?

– Да все не так! – Иван перекрестился. – Видел истинный чертеж. В руках держал.

– А где, где тот чертеж?

– А сжег, – зачем-то соврал Иван.

– Ты? Сжег? – Матвеев нисколько не удивился, только презрительно повел мясистым носом. – Не противное ль это дело, сжигать такие бумаги?

– Может, и противное, – стоял на своем Иван. – Но я сжег. Потому как боялся. Долго терпел, держал при себе бумаги, даже выучил на память, а потом сжег. Подумал, что я интереснее перенесу новые острова на маппу, лучший учиню чертежик.

– Ладно. – Матвеев плотно утвердился на скамье. – Рассказывай.

И Иван рассказал.

Как его ломает ночами тоска, рассказал.

И как он ничего не может поделать с темной тоской.

И о черных сибирских снах рассказал, и о странном пророчестве старика-шептуна. И о книгах и маппах, которым отдал всю жизнь, а они подводят его своей неточностью. И рассказал, как он честен, как работает, как учиняет новые маппы, ничего не прибавляя от себя, а беря только от чьих-то знаний. Он ведь своею злосчастной маппой ни перед кем не козырял, он прятал ее, совсем не хотел, чтобы, попав на глаза, его маппа смутила бы кого-нибудь, тем более государя.

Покаялся, это бес попутал.

Вся его, Ивана, несчастливая жизнь, покаялся, спор с бесами.

То указанные бесы тянут его в кружало как на веревке, то заставляют на смех добрым людям пить крепкое винцо да куражиться, а то подкинут пыльный шкалик не куда-нибудь, а прямо в рабочий шкап. Лезешь за бумагами, в мыслях никакого дурна нет, а вместо бумаг угадываешь шкалик. Разве не бесовские штучки? Хорошо хоть, пошло на пользу – угодили государю. И даже рассказал, что с некоторых пор он, простой секретный дьяк Иван Крестинин, чувствует в себе некую тайну.

Печальная в нем есть тайна, сказал. А дьяк пообещал угрюмо:

– А вот выбьют ее из тебя палеными веничками.

– Выбьют, – согласился.

И рассказал, как в октябре сидел в кабаке на Троицкой. И там случайно услышал, как два казака говорили о Сибири. Сразу, конечно, вспомнил про неукротимого маиора Саплина. А десятник все слово одно повторял. Пагаяро. Он, Иван, даже не знает, что может означать такое слово.