Но нам в другую сторону.

Вечереет. Темнеет быстро. Слушайте, давайте остановимся. Давайте всё-таки по навигатору. Илюха включает навигацию на мобильном. У него голосовое управление – деревня Макушкино, важно велит он. И у нас начинается настоящая смеховая истерика, когда через несколько секунд приятный голос мудрой, способной всё простить и, несомненно, очень красивой женщины спокойно отвечает:

– Маршрут построен. Дорог нет.

На пустой реверсивной полосе мальчик сидит около ведра. Сейчас у него спросим. Он русский. Он местный. Он знает тут всё.

Мальчик, это ещё трасса или уже развязка? Это вообще куда дорога?

Он в резиновых сапогах, с ведром, полным непородистых грибов, сыроежек, лисичек, маслят. Мальчик лет двенадцати.

А это никуда дорога. Её не построили ещё. Все через Яконово объезжают.

Зачем же ты сидишь со своими поганками на дороге, которая не ведёт никуда?

Мальчик улыбается. У него кривоватые зубы.

Мы чертыхаемся и переминаемся с ноги на ногу. Ругаемся между собой. Обзываемся, как в детстве. Смотрим вдаль. Сашич и Котова стоят в обнимку. Холодно на ветру. В глубоких колеях на обочине вода отражает бледное небо.

Русская осень, октябрь, багрец и золото, унылая пора, нивы сжаты, рощи голы – всё то, что мы всосали с молоком матери, выучили по букварю, то, что во времена наших детств в осенних газетах торжественно называлось «родиной Октября»…

Сашич снимает бейсболку:

– Надень-ка, рыжий, шапку, – он протягивает бейсболку мальчику.

Но мальчика нет, куда-то девался, его нет нигде, только развороченные края придорожного перелеска, пустая кривая изба у обочины, замерший тяжёлый каток, огромное поле и далёкий костёр…

Где мальчик? Исчез… Когда он успел отойти так далеко?

Мы всегда знали, что наша родина – строгая женщина в платке, такой она смотрела на нас с плакатов, знакомых с детства. На плакате, в платке – к такой мы привыкли к ней. Это наша родина, сынок, так мы приговаривали всегда. Но оказалось, что там уже давно тире, а не запятая. Пока нас не было, родина превратилась в озябшего мальчика на дороге в никуда.

Это наша родина – сынок.

Извини, мы не сразу узнали тебя.

Мне вообще нельзя нервничать, я нежная, невротик, человек без кожи, всегда такая была, с детства.

В пробке на ТТК справа от меня – старая машинка, доверху набитая овощами и фруктами, надрывается, еле пыхтит.

«Двушечка».

Бедная машинка, у меня давно-давно тоже такая была…

«Не моя ли?» – сердце сжимается тревожно и жалостно. Перепродавали сто раз, перекрашивали, и не узнать теперь…

Как же ей тяжело, она старенькая, болеет, а её заставляют работать не по силам, грузят нитратными витаминами.

Мохнатая лапа с золотой печаткой на толстом волосатом пальце выбрасывает из окошка мятую сигаретную пачку.

От ненависти у меня бешено чешется затылок.

«Двушечка» еле едет – чёрный дым из выхлопной трубы, не чистят карбюратор, не меняют масло. Ей тяжело, она перегружена, попка опущена, брюшком разве что не скребёт асфальт, колёса проминаются…

Машинка, бедная машинка…

Мне становится больно, ломит тело, я чувствую, как рвутся из последних силёнок её жилки, как ломит её косточки. В правое зеркало мне видны её грустные круглые глазки. Этот взгляд невозможно выдержать.

Суки, твари, да у неё ржавые пятна пошли по всему кузову… Не заботятся, не лечат, только юзают, юзают, а когда не сможет ездить, когда нечего будет с неё взять, просто бросят одну помирать под дождём, на свалке, и какие-нибудь другие придурки, мудилы, всякий там генный мусор, результат нерешительности правительства при принятии закона о стерилизации населения по социальным показаниям, генный мусор сожжёт её «по приколу»…