По мере отдаления дома становились беднее. Большая часть по-прежнему была двухэтажной, но в отличие от тех, что прилегали к главной площади и делались целиком из серого кирпича, эти были «половинчатыми». Нижний этаж – каменный, а верхний – деревянный.

– Не у всех хватает денег строить дом полностью из камня, – словно прочитав мои мысли, объяснил сэр Филипп. – На первом этаже располагаются мастерские, кладовые и лавки, а на втором – жилые комнаты. Если возникает пожар, то сгорают только комнаты, а мастерские остаются. Это лучше нежели, весь дом сгорит целиком.

Я кивнула и продолжила разглядывать город дальше. На перекрёстке мы зашли в булочную. Та уже закрывалась, но хозяин всё же продал нам несколько пшеничных и ржаных караваев. Парочку под плащом припрятала я, остальные, уложив в тряпичную сумку, забрал мой сопровождающий. По другой стороне улицы прошло двое бродяг неприятной наружности. Оба были навеселе, но ко мне не сунулись. Видимо, вид здоровенного плечистого мужчины, похожего на каланчу, поубавил в них прыти.

Следующий дом за поворотом тоже выглядел достаточно богато и был ярко освещён фонарями. Это меня удивило. Стоял он от центра не близко. Но зачем человеку с деньгами строить трёхэтажный особняк в километре от района трущоб? Особенно меня смутила музыка, льющаяся из окон, пьяные мужские крики и девичий смех.

– Женский дом, – коротко объяснил сэр Филипп и мягко подтолкнул меня к другой стороне улицы. Несколько мужчин, замерших на пороге «женского» дома, уже вовсю разглядывали меня, как лошадь на ярмарке. Взгляды эти доверия не внушали.

Оглянувшись, я посмотрела на Розу. Та по-прежнему шла сзади. Хмурый свояк-кузнец не отставал ни на шаг. «Надо было её отпустить, – мысленно поругала себя я. – Не стоит девчонке на такое смотреть».

– Никто не тронет ни Вас, ни её, – пообещал сэр Филипп. Я улыбнулась. Почему-то я ничуть не сомневалась в его словах.

Когда на улице окончательно стемнело, на одной из церквей зазвонил колокол. Девять часов. Час вечерней молитвы. Повинуясь голосу совести, я ровно на пять секунд прикрыла глаза и, сложив руки в молитвенном жесте, попросила у Господа вернуть нас из этого путешествия целыми и невредимыми. Сэр Филипп, идущий рядом, казалось, молился о том же самом.

Пройдя ещё сотню метров, мы вышли к одноэтажным деревянным домам, ветхим и всё больше покосившимся. Рядом с одним из самых обветшалых на железном ведре сидела девочка, бледная и худая, как стебель сельдерея. Её руки и ноги напоминали длинные лучины. Тело было угловатым. Глаза – серыми и печальными. Увидеть нас она не ожидала, но это явно пошло ей на пользу. Большой рот изогнулся в улыбке, и она так сильно схватилась за мою руку, что я вскрикнула от боли.

– Матушка умирает! Матушка умирает! Миледи, прошу Вас! – причитала девочка и тянула меня за собой в дом.

В единственной комнате, освещённой крохотным огарком свечи, на узкой кровати лежала женщина, похожая на девчушку, что меня привела. Такая же сероглазая и печальная, но заметно более пышная. Не толстая, не полная, а именно пышная. И эта пышность меня смущала. Что-то не так было с её телом. И, хорошенько осмотревшись, я поняла что. То, о чём говорила Абигейл. Женщина распухла от голода.

Пройдя дальше, я выложила на стол пшеничный каравай и три золотых монеты. Дом был запущен. Женщина, вероятно, слегла уже давно. В комнате пахло мочой и немытым телом.

– У тебя ещё есть дети, кроме дочери?

Заметив деньги и хлеб, женщина заплакала.

– Сын. Колин. – И показала в самый дальний от дверей угол.