Во второй главе рассматривается влияние политических изменений в Речи Посполитой последней трети XVIII в. на формирование пророссийского направления польской исторической мысли. В конце XVIII – начале XIX в. термин «нация» был неотделим от понятия «государство». Поэтому после разделов Речи Посполитой польская нация осталась без «необходимого политического фундамента» (2, с. 105). Но в XIX в. довольно быстро произошло разделение вышеуказанных понятий, и поляки поняли, что народ может существовать и без собственной государственности. Судьба польского вопроса связывалась тогда с необходимостью признания гегемонии Российской империи, что изначально воспринималось как норма, поскольку Россия была государством «братского» славянского народа, а владелец большей части польских земель Александр I, казалось, решил «порвать с деспотичными традициями своих предшественников» (2, с. 106). Однако позднее выяснилось, что жесты и слова российского императора не будут воплощены в жизнь, и поляки не получат желаемой независимости. Некоторым польским мыслителям ситуация представлялась безвыходной. Так, исследователь из среды эмиграции Адам Гуровский указывал «на невозможность политического существования Польши, на совершенство России как государства, а также на необходимость признания ее гегемонии в славянском мире» (2, с. 108). Но все же в эмиграции преобладало критическое направление польской историографии, а в Польше историки в силу обстоятельств старались представить российский царизм как лучшее воплощение первых монархий в славянских странах. Исследователей особенно интересовала личность Петра Великого. Так, например, Адриан Кжижановский представлял Петра I как монарха, «посланного Богом» (2, с. 117). А Леон Рогальский, автор изданной в Варшаве в 1851 г. биографии Петра Великого, писал о «величии и гениальности» Петра I (2, с. 118).

Третья глава монографии посвящена вопросу о влиянии Октябрьской революции на представления польских историков о Российской империи. Автор задается вопросом о том, поверили ли русисты возрожденной Польши в «новую эпоху, которая принесет человечеству самую счастливую из возможных и при этом научно обоснованную форму существования» (2, с. 161). И отвечает, что не поверили. Они лишь писали о том, что империя является теперь не российской, а пролетарской, более того, она уже не совсем похожа на империю (там же).

Наиболее ярким представителем послереволюционной польской историографии был Ян Кухажевский, автор семитомного труда «От белого царизма к красному», посвященного истории России от конца правления Александра III до 1917 г. В нем Кухажевский писал, что царская система власти была «выражением “национально-государственной” мегаломании и ксенофобии» (2, с. 167). Об этом свидетельствовал тезис московской политической доктрины о том, что только российский царизм находится на страже «чистого» христианства, а «католицизм – это отступление от него и ересь» (там же). Пытаясь найти отличия царской России XVI–XIX вв. от Российской империи начала XX в., Кухажевский утверждал, что «составные части системы те же самые: сущность осталась прежней» (2, с. 170).

Другие польские историки межвоенного периода тоже выделяли негативные черты царизма и отдельных правителей России. Так, Владислав Конопчиньский сомневался в гениальности Петра Великого. В своей работе «Времена абсолютизма, 1648–1788» он писал, что гениями называют правителей, создавших что-то новое, оригинальное, масштабное, а Петр I «в этом отношении сделал немного» (2, с. 239). Еще один исследователь, Казимеж Тышковский, размышляя в 1924 г. об изданной в Советском Союзе книге Роберта Виппера, посвященной Ивану Грозному, отмечал следующее: «Вся симпатия автора находится на стороне самодержавия, которое для него является более демократичным, чем либерализм боярской аристократии; автор опускается даже до апологии тирании, имевшей опору в низших слоях общества. Трудно не заметить в этом сходства с сегодняшней Москвой» (2, с. 242).