Стараясь сохранять тишину, Тишка отодвинул засов, осторожно осветил громоздящуюся на самом пороге фигуру: серая шкура, обрывки платья, длинные конечности – не то руки, не то лапы – с когтистыми пальцами. Мерно поднимался и опускался поросший серой шерстью бок, подергивалось острое волчье ухо.

Куры в корзине были растерзаны в клочья, кадушка с вином опрокинута. Тишка на цыпочках вернулся к лестнице, отыскал под ней обломок жерди и, держа его на вытянутой руке, осторожно ткнул острым концом чудовищу под лопатку. Спина чуть дрогнула, но дыхание не прервалось. Тогда Тишка ткнул сильнее.

Он не увидел, как тварь бросилась на него. Не успел. Звякнула цепь, порыв воздуха задул лучину, и через мгновение огромные клыки с влажным стуком сомкнулись всего в паре вершков от лица. Стой он на шаг ближе, точно лишился бы головы. Запоздало отшатнувшись, Тишка уперся спиной в лестницу и выставил перед собой обломок жерди, но невидимая когтистая лапа тотчас выбила деревяшку из его пальцев.

– Это же я! – пронзительно, совсем по-детски крикнул он, прекрасно зная, что никакие слова не имеют значения для зверя в темноте. – Господи, помоги! Это я!

В ответ снова звякнула цепь, что-то с шумом рассекло воздух меньше чем в пяди от груди. Зажмурился Тишка, съежился в ужасе. Заплясала, брызгая слюной, молитва на дрожащих губах, смешалась с лязгом железа и горячим звериным духом. И в ответ на молитву во мрак опустилась костлявая рука, цепко ухватила за ворот.

– Быстро! Вылазь! – прорычал отец.

Тишка не заставил себя уговаривать и ужом взлетел по лестнице, всем телом прижимаясь к трухлявым перекладинам, – наверх, к отцу, скорчившемуся у входа в подпол с дедовой саблей наготове, к последним остаткам света, сочащимся меж перекрывших окна досок, к свежему воздуху и жизни. А следом, обгоняя беглеца, из тьмы взметнулся тоскливый, обреченный волчий вой.

Вырвавшись за пределы дома, этот вой потек к луне, висящей над кронами дубов на восточной стороне небосвода. Человек в черном, не дрогнув, остался стоять на тропе. Некоторое время он напряженно вслушивался, потом встряхнул собачью голову, спросил шепотом:

– Что думаешь? Волчица?

Собачья голова в его руке вздрогнула, хрипло взрыкнула и, с трудом преодолевая сопротивление мертвой, не предназначенной для речи пасти, прошелестела:

– Да… Сука… Зовет стаю…

Подтверждение не заставило себя ждать: спустя всего несколько минут откуда-то из черноты леса раздался ответный вой, протяжный и горький, будто погребальный плач. И следом – совсем рядом, почти за спиной – еще один. Волки явились на зов.

А по другую сторону забора Тишка с отцом, убедившись, что цепи надежно держат чудовище в погребе, вышли на крыльцо – оттуда было лучше видно. Отец сразу сообразил, что к чему. Стиснув сыновье плечо, зашептал радостно:

– Собирается зверье-то. Ох, несладко придется нашему гостю…

Сумерки уже окончательно уступили ночи, и в непроницаемой темноте, стиснувшей тропу с обеих сторон, бесшумно плыли парами злые желтые огоньки. То были волчьи глаза, пристально следящие за человеком, который стоял перед воротами. Он повернулся спиной к забору, расставил пошире ноги, вытащил из ножен саблю. Лунный свет лег на лезвие белым инеем.

– Нападут? – спросил человек. – Что им на брошенных коз не охотилось?

– Нападут… – еле слышно проскрипела в ответ собачья голова. – Старшая приказала… Не посмеют… ослушаться…

Вот от сплошной стены мрака отделилось темное пятно, плавно скользнуло на тропу, оказалось волком, матерым и могучим, с вздыбленным рваным хвостом. За вожаком последовали еще трое – поджарые, но мускулистые, отъевшиеся за щедрое лето. На крыльце за воротами старик торжествующе тряхнул кулаком, наклонился к сыну: