– Привет, – Маша вдруг возникает передо мной. Она хитро улыбается. Рядом с ней мужские лица и пиджаки. Я не люблю пиджаки. Ненавижу пиджаки. Их форма и накладные плечи чем-то похожи на доспехи римских легионеров. В них есть какая-то законченность и неотвратимость.

– Здравствуй, Машенька. Что ты делаешь здесь сегодня? Как тебя сюда пустили?

Улыбка на её лице меняется. Неопределённо и непонятно.

– У меня здесь знакомый работает, – просто говорит она.

Один из мужчин в пиджаках?

– Я рада тебя видеть, – добавляет она.

– Я тоже рад тебя видеть.

– Купишь мне дринк?

Вокруг грохот ритмов, музыки, и приходится читать по губам.

У Маши чуть полноватые, красиво очерченные губы. По ним читать приятно, хотя и не очень легко. А где-то в другом конце танцплощадки вопиет Ленино сердце «Где же ты, Илья?»

– Ты здесь не один? – Спрашивают Машенькины губы, – я видела рядом девушку.

– Да… – Чуть задерживаюсь с ответом, – с друзьями.

– Так ты купишь мне дринк?

– Пойдём.

Мы подходим к барной стойке и я беру Маше джин-тоник.

– Спасибо, – она целует меня в щеку.

– На здоровье. Мне пора идти к друзьям.

– Потанцуем?

«Где же ты, Илья?» – вопль Лены.

– Конечно потанцую. Я уже танцую с тобой. Только сейчас мне нужно идти.

Я ухожу. Последние пятнадцать минут были бы тяжелы и сложны для проживания, если бы я был трезв, чист и пуст, а в кровеносных сосудах и в полушариях мозга не присутствовали элементы вещества, изменяющего сознание.

Лена танцевала одна, закрыв глаза, погрузившись в себя, вскинув к потолку руки.

Лена танцевала одна. Остальные в зале – словно для фона, безликие и никакие. Её поднятые вверх руки медленно колыхались, словно водоросли в речной воде – справа налево, и обратно. Глаза закрыты. Голова поднята вверх. Руки тянутся к софитам и стробоскопам, словно к Богу. Молитва (даже если она не выражена в словах) течёт, плавно и легко, снизу вверх. Наверное, Лена сама не знает и не догадывается, что в этот момент она молится. Но я чувствую эту происходящую в ней молитву, поток через руки к софитам и стробоскопам – и выше – к небу, к небу, и ещё выше, ещё выше.

Я ошибся. Лена не молилась. Она переживала внутри обиду, и для удобства отстранилась от мира.

– Куда ты делся? – Спросила меня, когда мы сели за столик.

– Знакомых увидел. Немного пообщались. – С напускным равнодушием ответил я.

– Знакомую… – Уточнила Лена. – Какую-то малолетку из детского сада. – Я видела.

– Да. Маша и её друзья, которые здесь работают.

– Друзей не видела.

Я пожал плечами.

– Поехали домой, – попросила она после паузы.

– Ты что – из-за какой-то моей знакомой? – Скривив неопределённую и непонятную мне самому гримасу, неизвестно что призванную выразить, наигранно возмутился я, и вдруг поймал смешливый взгляд Маши, танцевавшей в нескольких метрах от нас.

– Нет. – Соврала Лена. – Просто пойдём домой. Здесь как-то уже очень не фэншуйно.

К нам подсел Акрам, невозмутимый, как всегда, но блеск в его глазах выдавал внутреннее возбуждение.

– Классные чиксы есть, – он провёл руками по лицу, внимательно посмотрел на Лену, потом – на меня, вытащил ситцевый платок и высморкался.

Через пять минут мы с Леной вышли из клуба.

Ночь, ветер, дома и улицы навалились на нас, словно стараясь прижать и приплющить к земле – как-то необъяснимо враждебно. Или только меня так прижимало? Я хотел сказать что-то Лене. Хотел просто говорить о чем-то, производить слова, но не мог. И непроизносимые слова скапливались в горле, толпились там и уплотнялись в комок, как толпа пассажиров у узкого выхода из метро. Дурацкие, ненужные слова, которые хотели родиться из моего чрева, но не могли. Хотели. Не могли.