Она почти на ходу выскочила из машины. Гриша Оляля, забросив в сугроб деревянную лопату, мчался ей навстречу, расставив руки и весело матерясь:

– Ешь твою мышь, Дашка, раззява! Откуда ты? С неба свалилась?

Он по-медвежьи обхватил ее, приподнял над землей и прижал к мощной груди. «Он и впрямь стал прежним Олялей», – успела подумать Даша до того, как Гриша принялся ее целовать, расцарапав щеки жесткой щетиной.

Наконец он соизволил вернуть ее на землю. Шапочка и сумка валялись в сугробе, шарф развязался сам собой. Даша с трудом перевела дыхание. Объятия Оляли не смогли смягчить даже два слоя гагачьего пуха.

– Ну, Гриша, ты и впрямь медведь! – произнесла она укоризненно. – Я ведь женщина все-таки, нежная и воздушная, а ты словно глину свою месишь. Все ребра мне переломал!

Оляля, закинув лохматую голову, расхохотался. Затасканный кроличий треух непонятного цвета упал в снег. Он поднял его и затолкал под мышку. Круглые веселые глаза под густыми бровями радостно щурились, разглядывая неожиданную гостью.

Даша тоже рассматривала его, не скрывая, что ей нравится, как он сейчас выглядит, хотя одет Оляля был так себе. Честно сказать, плохо одет, плохо и грязно! В толстый рыжий свитер с большим пятном на животе. Даша знала, оно от солярки, которую Гриша пролил когда-то на себя по пьяни, растапливая плиту сырыми дровами. Сверху на свитер он натянул волчью, побитую молью безрукавку мехом наружу. Стоптанные унты и старые-престарые джинсы все в пятнах от краски довершали этот весьма живописный портрет модного ныне художника Григория Оляли. Но, кажется, ему, как и прежде, было плевать и на свой вид, и на то, что его талант наконец-то оценили. И как это частенько бывает с российскими талантами, сначала его работы разглядели за рубежом.

– Ну как, Григорий? Угодил я тебе сегодня? – Водитель такси стоял уже рядом с ними и курил. – Или про товарищей тут же забыл, как только красоту свою встретил?

– Придурок ты, Константин. Ничего не понимаешь! – беззлобно отмахнулся от него Оляля. – Я с этой красотой десять лет за одной партой отсидел.

– Тогда не я, а ты, Гриша, придурок, причем полный. – Водитель покрутил пальцем у виска. – Такую девку упустил!

– Слушай, Костя, валил бы ты отсюда, – предложил Оляля и, подхватив Дашу под локоть, поинтересовался: – Сколько эта шкура с тебя сорвала?

– Двести, – засмеялась Даша, – почти бесплатно по московским меркам.

– Двести? – ужаснулся Гриша. – Ах ты, гад! – Он ринулся сквозь сугробы за пустившимся наутек водителем. Но не успел. Таксист оказался проворнее и развернул машину прямо у него под носом. Оляля некоторое время бежал рядом с машиной, ухватившись за ее капот. Снежные фонтаны из-под колес газующего в заносах автомобиля обдавали его с головы до ног. Но он не сдавался. И победил. Открылась дверца, мелькнула рука водителя, и Оляля заспешил обратно, победно размахивая отвоеванной сотней.

– Ишь ты, брандахлыст! – приговаривал он, задыхаясь. – Падла мордатая! Еще утром ко мне Мишку подвозил за сотнягу, а с тебя, вишь, двести сорвал! Я ему покажу, как на бабах бизнес делать. На шлюхах тренируйся, а мою Дашку не трожь!

Он опять подцепил ее под руку. Даша едва успевала перебирать ногами, зачастую они и вовсе повисали в воздухе, когда Гриша подхватывал ее под мышку, чтобы не застряла в воротах, а то чуть не внес ее на высокое крыльцо дома, в котором он провел все сорок лет своей не слишком веселой жизни.

– Заходи! – Он наконец отпустил ее и распахнул дверь.

Дом состоял из трех комнат: кухни, спальни-гостиной и Гришиной мастерской, в которую он превратил вторую половину пятистенки. В ней когда-то проживала его тетка, сестра отца. А после ее смерти лет пятнадцать назад Гриша стал полноправным хозяином всего дома.