– Чего у нас не остановилась? – спросил он подчеркнуто сердито. – Второй день в городе, не звонишь, не появляешься. Загордилась, матушка?

– Миша, я никого не хочу обременять, – сказала она устало. – Я знаю ваше гостеприимство, мне у вас хорошо, но пойми, сейчас не время выяснять отношения. Честное слово, хотелось побыть одной.

– Ну, прости, – Миша, похоже, обиделся, – с Олялей повидалась, а нам даже не соизволила позвонить. Так бы и не узнали, что ты в городе, если б Гришка не проболтался.

Даша не стала оправдываться и объяснять, что хотела позвонить попозже, но долго провалялась в ванне, а потом едва доползла до постели. И сейчас она сидела, закутавшись в одеяло, и клевала носом, желая одного: чтобы Манька наконец оставил ее в покое.

Но тот преследовал явно другие цели.

– Влада видела? – наконец спросил он сварливо.

– Видела, – вздохнула в ответ его собеседница.

– Где он?

– Понятия не имею. – Даша взглянула на часы и взмолилась: – Миша, одиннадцатый час, я умираю просто, спать хочу.

– Не сдохнешь! – цыкнул на нее Миша неожиданно сердито. – Что ты там опять натворила?

– Ничего новенького, – рассердилась она, – за что боролись со своим генералом, на то и напоролись. И будь добр, больше чтобы я не слышала ни этого имени, ни этого звания. Оставьте меня в покое!

Она с размаху опустила трубку на рычаги. И по давней привычке нырнула головой под подушку, отключившись до утра, пока в ее номер не постучала горничная. Она принесла газеты, которые Даша заказала с вечера.

С первых страниц всех местных изданий смотрело на нее такое знакомое и родное лицо, но в черной траурной рамке. Вновь ею овладели отчаяние и страх одновременно. Она должна обязательно появиться в музее, иначе ее не поймут и истолкуют ее поведение по-своему. И никому нельзя объяснить, как она боится увидеть мертвым человека, который был ей дороже, чем отец, ближе, чем самые близкие друзья…

Как всегда некстати, она вспомнила мужа. Он постоянно ревновал ее к Арефьеву, хотя был умным человеком и понимал, что между ними почти сорок лет разницы в возрасте. Даша скорее годилась Арефьеву во внучки, чем в любовницы. И все же каждая ее встреча с Дмитрием Олеговичем выливалась в дикий семейный скандал, с оскорблениями, угрозами и едкими замечаниями типа: «Свежанинки захотелось старичку, а ты, б… такая, крутишь перед ним задницей!»

Все это было гадко, несправедливо и крайне обидно. Поначалу Даша пыталась оправдываться, убеждать Богатырева в обратном, но он от этого приходил и вовсе в неописуемую ярость, а несколько раз даже бросался на нее с кулаками. Причем известие о ее романе с Макаровым принял гораздо спокойнее, обозвал дурой бабой, польстившейся на генеральские лампасы, а вот дружбы с Арефьевым не простил до самой смерти.

И она догадывалась почему. Богатырев был умным, но от природы ленивым и склонным плыть по течению человеком. Он очень осторожно относился к любым ее удачам, злорадствовал по поводу неудач, а успех первой книги переживал втайне как личное оскорбление. А к Арефьеву ревновал по той причине, что ничего не мог поделать против того родства душ, которое существовало между его женой и старым писателем. И хотя постоянно давал волю древним инстинктам, иногда на пьяную голову признавал, что внутренняя культура и искренность помыслов Дмитрия Олеговича оказались сильнее не только фашистских лагерей и сталинских застенков, но и брежневской цензуры, и гоп-стопа девяностых годов прошлого уже столетия.

Воспоминания о муже окончательно выбили ее из колеи. Нельзя думать о мертвых плохо, но, как Даша ни старалась, в памяти всплывали только прошлые обиды и ни одного счастливого момента. И Даша вдруг поняла, что никогда в ее жизни не было мужчины, с которым она испытала бы восторг взаимного влечения. Влад не в счет. Слишком долго он обманывал ее, чтобы она могла поверить в его ответные чувства. И сейчас только хотела понять, зачем понадобилась ему снова…