Впрочем, о графине Одар сейчас старался не вспоминать – богохульствуя, не стоит молиться. А то, что без богохульства и первородного греха во время этой встречи не обойдется, в этом князь уже не сомневался.

И все же… Эта пленяющая грудь и этот огромный мученический крест, на котором, судя по всему, был распят уже не один страдалец, рискнувший причаститься грудью иезуитки…

Гяур вдруг ощутил, что его охватила мстительная ярость. Раскинув руки с широко растопыренными, слегка дрожащими от волнения пальцами, он азартно поймал в них, словно в сети, обе груди девушки, и сжал их так, что брюнетка вскрикнула и приподнялась на носках. Но при этом она не попыталась вырваться или позвать на помощь, а, наоборот, еще отважнее подалась навстречу его поцелую. Лишь в последнее мгновение князь проскользнул устами мимо ее уст и сделал то, что намеревался – слегка преклонив колено, подобострастно припал к распятию.

– Эй-эй! Эй! Что за страсти Господни? – захватила его за волосы на затылке девушка. – Я, конечно, ценю ваши христианские чувства. Но не так же неистово, князь Одар-Гяур, не так неистово! Я не могу позволить, чтобы каждый последователь Иисуса предавал себя распятию на моей груди.

Однако полковник словно бы не слышал ее. Страстно повертел головой, как бы требуя: «Не мешай!» и, обхватив ее руками чуть повыше талии, он изогнул стан девушки и вновь припал к распятию.

На несколько мгновений иезуитка поддалась ему, замерла, предаваясь ощущению близости мужчины, но затем вновь, правда, уже не столь бурно, возмутилась:

– Но мы с вами все еще на улице, князь Гяур! Мы даже не вошли в здание.

– Какое это имеет значение?

– Не хотите же вы, чтобы вокруг меня собралась толпа целовальников креста, словно вокруг блаженной?

– Кто вам сказал, что я не желаю этого?! Наоборот, я хочу, чтобы толпы мужчин почитали вас, но не за блаженную, а за святую. Впрочем, пусть они осаждают вас как блаженную, уверовав, что одно прикосновение к вашей груди способно исцелить.

– Оно действительно способно исцелить, князь, – неожиданно сухо заметила иезуитка. – Почему вы говорите об этом, как о чем-то немыслимом? Всякий, кто припадет к этой груди, немедленно исцелится, вот только припадать к ней дано не всякому. И потом, вопрос: от чего именно способен исцелиться этот несчастный?

– От чего же?

Фламандка чувственно вздохнула и совершенно иным, почти обреченным голосом поведала:

– В том-то и дело, что до сих пор на этой груди мужчины исцелялись, как правило, от тех моих колдовских чар, с которыми к ней припадали.

Гяур понимающе улыбнулся, но тут же спохватился:

– Никогда не поверю в это, прекраснейшая из прекраснейших, – напыщенно, в лучших традициях Востока, произнес он.

– Только попробовали бы поверить… – со скрытой угрозой предупредила его фламандка.

Все еще не уверенная в том, что у Гяура хватит мужества прервать эти слишком затянувшиеся страсти, женщина обеими руками приподняла его подбородок и заставила выпрямиться. На губах ее заиграла улыбка – такая же иезуитская, как и ироничный взгляд ее больших черных глаз.

– Я понимаю, что долгое пребывание в испанском плену заставляет вас, князь Одар-Гяур, по-иному вдыхать запах женского тела, по-иному воспринимать его. Но все же – не столь неистово…

– Откуда вы знаете, кто я? Почему вам известно мое имя, а также то, что я побывал в испанском плену?

– Но ведь и для вас тоже не тайна, что перед вами – гостья доктора де Жерона и что зовут меня Камелией.

– Так, значит, это вы и есть – Камелия… – не спросил, а скорее утверждался в своих догадках Гяур.