К заимке подходили, когда солнце уже садилось за лес, разбрасывая по реке золотисто-алые блики. Река в этом месте была неторопливая, величавая, с несколькими заводями и парой глубоких омутов, в которых темная вода ходила водоворотами. Небольшая домушка, почти вросшая в землю по самое свое единственное оконце, затянутое мутным бычьим пузырем, стояла почти на самом берегу, под огромной раскидистой елью. Крыша вся сплошь поросла зеленым, да красновато-коричневым мхом. Бревна, из которой избушка была выстроена, толстые, почерневшие от дождей, да времени, тоже кое-где были покрыты зелеными моховыми наростами. Если не знать, так и мимо пройдешь – не заметишь. Всего в ней была одна комната с печкой посередине, сложенной из дикого камня, лавкой, нешироким столом из неотесанных досок, да полатями, на которых лежал тюфяк, набитый сеном и укрытый чистеньким латанным покрывалом. Над печью, на кожаных шнурках, висели высохшие пучки трав, запасы бабки Аглаи. Терпкий ароматный дух стоял от них по всей избе, пропитав собой до основания старое дерево. Рядом с печью, к стене была прибита полка с нехитрой кухонной утварью, да какими-то корчажками, в которых хранились бабкины снадобья, да мази. Тут же в уголке лежал небольшой запас дров. Растопив печь, ребятишки уселись вечерять. Лейке тоже достался добрый кусочек пирога, который она уволокла в уголок, да там и съела.

Два дня прошли, как одна минуточка. Так хорошо и вольно Ульяне еще не было, и она подумала, что нужно бы попросить бабу Аглаю, чтобы она хоть иногда отпускала внучку на эту заимку. Тимофей тоже носился, совершенно ошалевший от свободы, но при этом, Ульяну слушался и старался ей во всем быть помощником. И от сердца девочки стал отступать тот холод, предвестник беды. Она уже, было, подумала, что они с бабкой Аглаей ошиблись, и те прохожие, просто прохожими и были. Но на третий день их всполошила Лейка. Она вдруг уселась на поляне перед избушкой, задрала голову к небу и завыла долго, протяжно и тоскливо, с какими-то подвизгивающими переливами, от которых волосы на голове ерошились дыбом.

Ульяна замерла над корзинкой с собранными травами, которые перебирала. А Тимофей, обтачивающий липовый чурбачок, из которого собирался выточить скалку для сестры, даже выронил топорик. Испуганно вытаращившись на собачонку, которая продолжала выть, как скаженная, он проговорил хриплым шепотом:

– Улька… Чего это она…?

Ульяна, опомнившись, вскочила на ноги и цыкнула на псинку:

– А ну, цыть!!! Цыть, кому сказала!!!

Собачуха присела на лапы, прижимаясь брюхом к земле, и жалобно заскулила. Ульяна еще несколько мгновений смотрела на Лейку с испугом, а потом решительно проговорила:

– В деревню надо…

Отряхнула подол от стебельков травы, решительно подошла к дверям домушки, затворила их и подперла для верности корягой, чтобы зверь какой не влез, да не набедокурил. Посмотрела на оторопевшего брата и жестко проговорила:

– Ну, чего замер? Говорю, в деревню срочно надо. Недоброе чую…

Тимофей мгновенно подобрался, заткнул малый топорик за пояс, и двинулся следом за сестрой.

Сначала они шли быстрым шагом. Потом, беспокойство так овладело ими, что они побежали. Ветки кустарников хлестали по лицу девочки, но она словно не замечая боли, упрямо бежала вперед. Сердце в груди выпрыгивало, в ушах стоял легкий звон. А в голове билось только одно слово: «Беда, беда, беда…» Позади раздался жалобный крик Тимофея:

– Улька… Не могу больше… Давай передохнем маленько…

Не останавливаясь, Ульяна крикнула в ответ: