Из мастерской вышел отец, и, вытирая руки старой, но чистой тряпицей, неспешно двинулся к калитке. Лейка тут же спряталась за его ноги и выглядывала оттуда, испуганно тараща на чужаков свои темные глазенки-бусинки. Пришлые о чем-то коротко перемолвились с тятенькой, вроде, как просили о чем-то. Отец кивнул, словно соглашаясь, и обернувшись к дому громко позвал:

– Ульяна!!! – Словно и не сомневался, что она дома.

Уля выскочила из сенника, и, оставшись стоять у самых его дверей, пропищала:

– Звал, батюшка…?

Отец окинул ее суровым взглядом, и проговорил бурчливо:

– Принеси воды из колодца, напои прохожих. – А сам отправился обратно в мастерскую, хмуря лохматые брови. Видать и ему чужаки не больно-то глянулись.

Ульяна кинулась к колодцу, закрутила тяжелый ворот. Налила из ведра студеной, как лед воды, в деревяный ковш, и мелко переступая босыми ногами, чтобы не расплескать, пошла к калитке. Подала через прясло воду, не поднимая глаз. А сама чувствовала, как, почему-то затряслись все поджилки. Ох, не расплескать бы с этой трясучки воду из ковша, а то, что чужаки подумают? Скажут, неумеха криворукая у бочара дочь. А если славу недобрую пустят? Ох ты, батюшки… Воды не расплескала, но глаз, по-прежнему, на пришлых не подымала, боязно было. Только вот, отчего? Ей и самой было неведомо. Те пили воду неторопливо, нахваливали, словно не воды поднесла, а чарку хмельного крепкого меда. Поверх края ковша на нее все поглядывали. Ульяна прямо всем своим нутром чувствовала их взгляды. Так и хотелось развернуться, да, протяжно скуля, в дом убежать, не стой, что твоя Лейка! Сдержалась. Ковш обратно приняла, и выслушала благодарность за воду, и, стараясь не частить шагами, к колодцу обратно пошла. Тут на крыльцо вышла бабка Аглая. Статная, высокая, с гордо поднятой головой, которую венчали, словно царская корона, две тугие, темные, с проблеском седины, косы, поверх которых была повязана простая наметка3 из темной ткани. Руки в муке, видать квашню выкатывала. Кинула пристальный взгляд на пришлых, потом на перепуганную до смерти внучку. Нахмурилась. Но слова не сказала. Незваные гости еще раз поблагодарили хозяев за воду, да и пошли своим путем, куда-то за околицу торопливым шагом не оглядываясь. А бабка стояла и провожала их вслед пристальным, тяжелым взглядом.

Только когда те отошли от дома подальше, Аглая позвала внучку. От бабкиного голоса с Ульянки словно оковы спали.

– Ковшик сжечь потребно. Снеси в баню. Печной жар все сымет. А сама ступай в дом. – Уляна с ковшом метнулась к топившейся бане. А Аглая, совсем по-молодому, легко, спустилась с крыльца и подойдя к мастерской отца, позвала: – Акинфий!!! – Тот выглянул, не смея ослушаться материнского зова. Голос бабки был суров, когда она спросила: – Что за люди?

Отец пожал плечами.

– Пришлые какие-то, напиться просили…

Аглая тяжело вздохнула, и махнула рукой:

– Ладно… – А потом обратилась к внучке, все еще пеньком стоящей посреди двора: – Кому велено было, ступай в дом!

Улянка послушно посеменила за бабкой в дом. На большом, отдраенном до янтарной желтизны, деревянном столе, и вправду, лежало раскатанное тесто. Аглая смерила притихшую Ульяну с ног до головы, и мягко, с легкой насмешкой, спросила:

– Небось, опять на реку бегала? Наговор проверяла? Рубашонка-то вон, по сию пору еще не высохла…

Девочка соврать не рискнула, да и ни к чему ей было перед бабкой таиться. Та и безо всяких слов все понимала. Кивнула головой, мол, так и есть, бегала. Аглая усмехнулась:

– Это хорошо, что науку мою постигаешь. В жизни все пригодится… – Голос ее, вдруг, посуровел: – Что почуяла?