В полумраке Спицын сперва почуял тяжёлый запах и лишь потом заметил сопящее косматое чудовище, которое поднялось из дальнего угла. Помещик тонко заверещал и бросился барабанить в дверь.

– Помо… помогите! – срывающимся голосом умолял он с оглядкою через плечо. – Выпустите меня! Отоприте, Христа ради! Здесь… здесь медведь!

Зверь был голоден и раздражён. Встав на дыбы и до крайности натянув верёвку, он попытался дотянуться до Спицына. Когти слегка зацепили обширное помещичье гузно; Спицын заорал во всю мочь, медведь ответил ему коротким рыком, а из-за двери послышался насмешливый голос Троекурова:

– Как ты там, Антон Пафнутьич? Всё ли хорошо? Не обижают тебя?

Несчастный помещик распластался по двери, чтобы избегнуть нового увесистого шлепка медвежьей лапы, скрёб доски и в слезах скулил:

– Ба… батюшка Кирила Петрович… благодетель… Обижа… обижают меня! Того гляди сожрут… Выпустите…

Медведь за спиною Спицына недовольно урчал, ярился и пробовал верёвку на прочность, пока за дверью Троекуров спрашивал обмерших от страха гостей:

– Что скажете, любезные? Отпереть – или пусть его посидит часок-другой? Уж больно разговорчив стал наш Антон Пафнутьич, а тут ему как раз и собеседник под стать!

Гости почли за благо сохранить молчание и стояли молча, пытаясь унять дрожь в ожидании, чем решится дело.

– Выпустите, – всхлипывал Спицын, – ни словечка больше не скажу без воли вашей, клянусь!

– Сказано в Писании: «Не клянись!» – С этим суровым назиданием Кирила Петрович отомкнул замок, и обессилевший помещик вывалился из комнаты в коридор, явив гостям оборванную сзади полу кафтана и клок подштанников, нескромно торчавший из прорехи. Так пугнул Троекуров болтуна и остальных проучил, чтобы навсегда отбить у них охоту к покушениям на смелые разговоры. Дубровский один остался вне общего закона…

…и виделся со старым товарищем что ни день. Их имения разделял густой лес, который начинался за полями Троекурова и принадлежал Дубровскому. Сверх того, владел Андрей Гаврилович скудным наделом пахотной земли да деревенькой с семьюдесятью душами крепостных – вот и всё богатство. Притом был он таким же завзятым охотником, как и Кирила Петрович. Тот сразу признал в соседе родственную душу и со вниманием прислушивался к его метким рассуждениям об охоте.

Троекуров никого из уездных помещиков не удостоивал своим посещением, но запросто являлся теперь в домишко бывшего сослуживца. Андрей Гаврилович тоже оттаял: будучи почти ровесниками, рождёнными в одном сословии и воспитанными одинаково, они с Кирилой Петровичем отчасти сходствовали и в характерах, и в наклонностях. К тому ещё за беседами под перезвон рюмок выяснилось, что оба женились по любви, давно уже овдовели и у обоих есть по ребёнку. Троекуров, тронутый этим нечаянным совпадением, объявил однажды:

– Слушай, брат Андрей Гаврилович! Коли в твоём Володьке будет путь, так отдам за него Машу, даром что он гол как сокол.

– Нет, Кирила Петрович, – покачал головой Дубровский. – Не жених он Марии Кириловне. Мой Володька путный, грех жаловаться… Только бедный. Лучше уж ему жениться на такой же бедной дворяночке, да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабёнки.

Скажи это любой другой, и Троекуров немедля рассвирепел бы. Но Андрея Гавриловича по старой дружбе он тут же простил, намереваясь вскорости возобновить разговор.

Тем временем Дубровский-младший ни сном ни духом не ведал о том, что в застольях под Раненбургом решается его судьба, и славно провождал дни в Петербурге. Рука заживала, полковой лекарь делал последние перевязки; рукою Владимир Андреевич владел уже свободно.