Так не судите и не осуждайте нас. А поймите, что мы должны были здесь остаться и вынести всё до конца.

Вы уехали и эмигрировали; мы понимаем тех из вас, кто уехал для борьбы; но мы не осуждаем и тех, кто эмигрировал от робости или из инстинкта самосохранения, – ибо нельзя всем быть героями.

Но мы остались. Почему? Зачем?

Начнем с того, что русский простой народ, крестьяне и рабочие, были с самого начала обречены на то, чтобы при всех условиях изжить свою революционную болезнь на месте. Рады они были революции, или не рады, делали ее сами, или только страдали от нее, – они не могли эмигрировать в силу естественных, хозяйственных и политических законов. Оседлый народ не покидает своего места; им владеет духовная инерция и спасительный инстинкт. Мы не номады[78].

Но если так, то правильно ли было бы, целесообразно ли было бы для нашего национального дела, чтобы мы, русская интеллигенция, духовно созревшая для осмысленного политического эмигрирования, чтобы мы все до одного оставили нашу страну и наш болеющий революцией простой народ, всю нашу вещественную и духовную культуру, и выехали за границу? Наш простой народ как дитя доверчив, как дитя поддается дурным влияниям, как дитя буянит. Не мы ли виноваты в том, что эти дурные влияния проникли к нему и что он пошел за коммунистами? И теперь, когда это совершилось, мы должны были оставить его наедине с ними? Нет. Одни из нас должны были уйти; а другие – остаться. Мы должны были остаться на месте; принять и бунт, и напор, и ограбление; принять травлю от большевиков; голод, тюрьмы и унижение; все это видеть, пережить на себе и выстрадать – для того, чтобы, идя на растерзание и на расстрел, отстаивать Россию изнутри; чтобы во всех гонениях и унижениях соблюсти нашу Православную Церковь, соблюсти в себе и в народе веру в Россию, сохранить остатки национального чувства, сохранить общение с нашим простым народом, который должен же был однажды отрезвиться и услышать наш зовущий (хотя бы шепотом) голос…

Мы должны были соблюсти наше место там – для России, даже ценою отвратительных политических и духовных компромиссов, нравственно насилуя себя, вступая на советскую службу, общаясь с этими людьми и исполняя их противоестественные декреты. Не думайте, что мы не понимаем нравственную и политическую природу этого образа действий. Нет, мы додумали здесь все до конца. Но мы хотели бы, чтобы выто поняли его национальную необходимость и его политическую непредосудительность!

Покинуло ли православное духовенство Россию, когда ею завладели иноверные и свирепые татары? Эмигрировало ли оно в наши дни, в дни торжества воинствующих безбожников и растлителей, или в большинстве своем осталось на своем посту? Прав ли духовник, покидающий пасомого грешника? Легко ли было митрополиту Алексею ездить в ханскую ставку? Не скончался ли в наши дни Святейший Патриарх, нравственно замученный чекистами? Чему же учат нас священные традиции Православия?

Они учат нас тому, что в час беды, соблазна и порабощения воспитатель не должен оставлять своего воспитанника на произвол судьбы. Ведущему место там, где болеет, бунтует, страдает и гибнет ведомый. И нам ли, простым смертным, в эти ужасные годы осквернения и посрамления всей страны, нам ли, виновным в допущении и попущении этой беды, – мнительно тревожиться о незапятнанности наших политических одежд? Ваш путь, путь эмиграции, вел вас к борьбе посредством выделения и ухода. Эту задачу вы выполняете ныне за всю русскую интеллигенцию. А мы, оставшиеся, взяли на себя другую задачу: не оставить наш простой народ на произвол судьбы, выстрадать все вместе с ним и беречь Россию изнутри. И эту задачу мы выполняем ныне тоже за всю русскую интеллигенцию.