– Вообразите, мои фраки сбесились и скачут. [140, с. 121.]

Цицианов любил также выхвалять талант дочери своей в живописи, жалуясь всегда на то, что княжна на произведениях отличной своей кисти имела привычку выставлять имя свое, а когда спрашивали его, почему так, то он с видом довольным отвечал: «Потому что картины моей дочери могли бы слыть за Рафаэлевы, тем более что княжна любила преимущественно писать Богородиц и давала ей и маленькому Спасителю мастерские позы». [19, с. 117.]

Есть лгуны, которых совестно называть лгунами: они своего рода поэты, и часто в них более воображения, нежели в присяжных поэтах. Возьмите, например, князя Ц<ицианова>. Во время проливного дождя является он к приятелю.

– Ты в карете? – спрашивают его.

– Нет, я пришел пешком.

– Да как же ты вовсе не промок?

– О, – отвечает он, – я умею очень ловко пробираться между каплями дождя. [32, с. 146.]

Князь Потемкин меня любил <рассказ ведется от имени Д. Е. Цицианова> именно за то, что я никогда ни о чем не просил и ничего не искал, Я был с ним на довольно короткой ноге. Случилось один раз: разговаривая (не помню, у кого это было, ну да все равно) о шубах, сказал, что он предпочитает медвежьи, но что они слишком тяжелы, жалуясь, что не может найти себе шубы по вкусу

– А что бы вам давно мне это сказать, светлейший князь: вот такая же точно страсть была у моего покойного отца, и я сохраняю его шубу, в которой нет, конечно, трех фунтов весу.

(Все слушатели рассмеялись.)

– Да чему вы обрадовались? – возразил Цицианов. – Будет вам еще чему посмеяться, погодите, дослушайте меня до конца. И князь Потемкин тоже рассмеялся, принимая слова мои за басенку. Ну а как представлю я Вашей Светлости, – продолжал Цицианов, – шубу эту?

– Приму ее от тебя как драгоценный подарок, – отвечал мне Таврический. Увидя меня несколько времени спустя, он спросил меня тотчас:

– Ну что, как поживает трехфунтовая медвежья шуба?

– Я не забыл данного вам, светлейший князь, обещания и писал в деревню, чтоб прислали ко мне отцовскую шубу.

Скоро явилась и шуба. Я послал за первым в городе скорняком, велел ее при себе вычистить и отделать заново, потому что этакую редкость могли бы у меня украсть или подменить. Ну, слушайте, не то еще будет, вот завертываю я шубу в свой носовой шелковый платок и отправляюсь к светлейшему князю. Это было довольно: меня там все знали.

– Позвольте, Ваше Сиятельство, – говорит мне камердинер, – пойду только посмотреть, вышел ли князь в кабинет или еще в спальной. Он нехорошо изволил ночь проводить.

Возвращается камердинер и говорит мне:

– Пожалуйте!

Я вошел, гляжу: князь стоит перед окном, смотрит в сад; одна рука была во рту (светлейший изволил грызть ногти), а другою рукою чесал он… Нет, не могу сказать что, угадывайте! Он в таких был размышлениях или рассеянности, что не догадался, как я к нему подошел и накинул на плечи шубу. Князь, освободив правую свою руку, начал по стеклу наигрывать пальцами какие-то свои фантазии. Я все молчу и гляжу на этого всемогущего баловня, думая себе: «Чем он так занят, что не чувствует даже, что около него происходит, и чем-то дело это закончится?» Прошло довольно времени – князь ничего мне не говорит и, вероятно, забыл даже, что я тут. Вот я решился начать разговор, подхожу к нему и говорю:

– Светлейший князь!

Он, не оборачиваясь ко мне, но узнавши голос мой, сказал:

– Ба! Это ты, Цицианов! А что делает шуба?

– Какая шуба?

– Вот хорошо! Шуба, которую ты мне обещал!

– Да шуба у Вашей Светлости.

– У меня?.. Что ты мне рассказываешь?